Он будет осторожно обходить их все — эти камни и камешки, о которые так легко споткнуться, когда ты должен постоянно оглядываться по сторонам.
Что может сделать Говард? А ничего. Если попытается добиться чего-то с помощью суда или полиции, сам же и попадется. Кто выкопал штольню и мыл золото без разрешения правительства? Он, Говард, обокрал государство и нацию. Так что пусть поостережется предпринять что-либо против него, Доббса.
А Куртин? Если Куртин действительно остался в живых, чем опасен он? Не больше, чем Говард. Куртин тоже ограбил государство, и если он заявит в полицию, ему придется этот факт признать. Доббс государство не грабил. Покушение на убийство? И этого Куртин доказать не сумеет. Никто ничего не видел. Раны на теле? Кто знает, во время какой драки или даже уличного ограбления, в котором Куртин участвовал, он эти раны получил? Доббс теперь достойный, элегантный, преуспевающий господин, который может себе позволить нанять дорогого адвоката. Ему поверят, когда он с пренебрежительной миной на лице значительно объявит: «Что вы хотите — оба они грабители с большой дороги!» Достаточно лишь взглянуть на них; а кроме того — они ограбили государство. Уж как-нибудь он это дело провернет. Когда он окажется под охраной закона, Куртину с Говардом к нему не подступиться. Как все же хорошо, что есть законы.
Только здесь, пока он не дошел еще до станции, пока не обрел спасения в объятиях закона, они оба способны что-то против него предпринять. Но они далеко, а завтра он будет и вовсе недосягаем. Не исключено, они чисто случайно найдут его где-то и когда-то — в Штатах, на Кубе, в Мехико или даже в Европе. Они, конечно, смогут бросить ему в лицо свои обвинения: он-де и бандит с большой дороги, и грабитель, и грязный, падший тип. Это они смогут. Помешать им в этом он бессилен. Но на их крики он никакого внимания не обратит. Разве что они зайдут чересчур далеко — тогда он обвинит их в клевете и оскорблении личности. Потому что это клевета и есть: какой же судья в цивилизованной стране поверит, будто такие вещи где-то на земле еще происходят. Теперь ничего подобного не случается, в наши дни — нет! Может быть, нечто подобное и случалось лет сто назад, ну, пятьдесят. Но не сегодня же! Это любому судье известно. И судья поднимет Куртина с Говардом на смех. А потом клеветникам придется заплатить порядочный штраф или отсидеть свой срок в тюрьме, потому что Доббс — это почтенный преуспевающий господин, заработавший свои деньги на разрешенных государством биржевых спекуляциях.
Конечно, старик или Куртин могут убить его из-за угла. Да, могут, и против этого он, несмотря на все законы, беззащитен. Но тогда их повесят или они попадут на электрический стул. Зная об этом, они вряд ли решатся на такой шаг.
Вот в ночи снова пролаял паровоз. Для Доббса словно звуки музыки прозвучали. Музыки, дарующей безопасность.
Странное дело. Куртин даже не вскрикнул, когда он в него выстрелил, не застонал, не захрипел, не испустил тяжелого вздоха. Ничего, ничего! Рухнул, как подрубленное дерево. Упал навзничь — и испустил дух. Только кровь густо просочилась сквозь рубашку на груди. Только это он и видел. А когда он, Доббс, осветил его горящей ветвью в ожидании увидеть нечто, от чего поневоле содрогнешься, увидел лишь бескровное застывшее лицо. Да и вообще, чему там было ужасаться: Куртин так замысловато свернулся на земле, что Доббс чуть не рассмеялся: ну и поза!
При этом воспоминании Доббс ухмыльнулся. Ему все это казалось сейчас очень забавным — и как Куртин рухнул на землю, и как лежал, не произнося ни звука, и как он сам легким нажатием на спуск навсегда вычеркнул его имя из списков живых.
Но где же его труп? Кто-то нашел и отнес в безопасное место? Или ягуары уволокли? Но тогда он увидел бы хоть какие-то следы. Нет, а что, если он Куртина все-таки не убил?
Доббса понемногу охватывало беспокойство. Его начал бить озноб. Пошуровал в костре. Потом повернулся и оглядел ложбину, лишенную всякой растительности, перевел взгляд на кусты. Наконец не выдержал и встал. Принялся ходить по кругу у костра. Уговаривал себя: это, мол, необходимо, чтобы со греться. Но в действительности начал кружить подле огня потому, что так удобнее было держать круговой обзор. Иногда ему казалось даже, что кто-то приближается к костру. А то вдруг у него появлялось чувство, что кто-то стоит прямо у него за спиной, что тот даже дышит у него под ухом и направляет острие длинного ножа ему меж лопаток. Рванувшись вперед и вбок, оглянулся, держа в руках револьвер. Но никого не увидел! Никого и ничего, кроме темных теней ослов, мирно пасшихся или уже улегшихся.
Доббс находил оправдание в том, что приходится постоянно быть настороже, что такое поведение ничуть не смехотворно и не имеет никакого отношения к страху, а тем более к угрызениям совести. Кто пробивается в одиночку по таким диким местам, имея вдобавок ценный груз, всегда немного нервничает. Это вполне естественно. А если кто этого не признает, только самого себя обманывает. Последнюю ночь он провел не так спокойно, как предыдущую. Но причина этого была ему известна. Все дело в том, что он чрезмерно переутомился. Утром караван отправился в путь позже обычного, пришлось собирать разбежавшихся ослов. Вечером Доббс несколько небрежно стреножил их — вот некоторым и удалось освободиться. Часа два ушло зря.
Дорога стала полегче, и около полудня Доббс прикинул, что часа через три придет в Дуранго. В его намерения не входило идти прямо в город, он собирался остановить караван и разгрузить его у первой же подходящей фонды близ Дуранго. Там с помощью хозяина фонды найдет покупателя для ослов, если тот сам не пойдет на выгодную сделку, соблазнившись дешевой ценой животных. А потом переложит тюки на повозку и отправит на товарную станцию. Никто на это внимания не обратит. В декларации он объявит свой груз высушенными шкурами убитых животных. Оплатит по высшему тарифу, и все от него отвяжутся.
На этом участке песчаная дорога начала невероятно пылить. По одну из сторон дороги — открытое пространство. Зато по другую вздымалась стена из сухой ломкой глины и искрошившегося и выветрившегося камня. Кое-где вдоль дороги стоял колючий кустарник и другие растения, истомившиеся по влаге и покрытые густым слоем пыли.
Когда задувал ветер, порывы его поднимали в воздух густые тучи удушающей пыли. Это затрудняло дыхание. От песчинок слезились глаза, они начинали болеть. Доббсу казалось даже, будто он ослеп. Воздух начинал накаляться, песчинки взрезали и раздражали кожу лица. Земля, месяцами ждущая живительного дождя, была не в силах вынести давящей мощи солнца и возвращала жар его лучей в заоблачную высь, в ее кипящие круговерти. Непрерывное мерцание бьющих с размаха солнечных лучей проникало прямо в мозг животных, и они тащились еле-еле, закрыв глаза и не способные думать ни о чем, кроме одного: когда же этим мукам придет конец?
С полузакрытыми глазами ослы, пошатываясь, шли по дороге. Ни один не отставал, ни один не пытался удрать. Они едва поднимали головы. Доббс тоже прикрыл глаза веками. Стоило ему хоть чуть-чуть приоткрыть их, как режущий поток яркого света проникал внутрь, и Доббсу чудилось, будто на сей раз он уж точно опалил глазное яблоко.
Сквозь опущенные ресницы сумел разглядеть вставшие вдоль дороги деревья. Подумал, что неплохо бы здесь остановиться, минут на пять или на десять, постоять, прислонившись спиной к стволу, насладиться прохладой тени, открыть глаза, дать и им передохнуть. Остановить ослов будет легко и просто, они тоже будут довольны, что выпал случай постоять в тени.
Он направился к деревьям, забежал вперед, завернул переднего осла, и караван встал. Ослы сами по себе сгрудились в тени и вели себя спокойно. Доббс остановился перед мешком с водой, прополоскал рот от пыли, сплюнул и напился вволю.
— А сигареты не найдется, приятель? — услышал он чей-то голос.
Он вздрогнул. За несколько дней — первый человеческий голос, донесшийся до его слуха.
Едва заслышав голоса, он подумал о Куртине, а потом о Говарде. Но сразу же понял, что говорят-то по-испански… Повернув голову, увидел лежащих под одним из ближних деревьев трех мужчин. Окончательно опустившиеся метисы в немыслимом рванье. Скорее всего работали когда-то в одной из горнорудных компаний, но вот уже много месяцев без работы. Шляются неподалеку от города, лентяйничают, попрошайничают, спят целыми сутками, а если удастся кое-что прикарманить, считают это промыслом господним, который не даст умереть с голода даже слабой пичужке, хотя она не пашет и не сеет.
А может быть, это беглые каторжники или просто пустились в бега из-за какой-то неудавшейся аферы и прячутся здесь, пока у них отрастут бороды, после чего надеются неузнанными вернуться в город. Отщепенцы, которых город даже на своих свалках не потерпит, вот они и бродят по дорогам близ его стен.
