Вскоре мы улеглись, но уснуть я не могла: в моих ушах всё время звучали слова Руслана: «Моя мама». Думала, конечно, и о предстоящем приезде Трофима Иларионовича. Ведь и он сейчас не спит, встревожен горькой вестью. Багмут не задавал никаких вопросов. «Еду» — и всё.
Поезд о своём приближении извещает высоким пронзительным гудком, а удаляясь, прощается глухим басом. Впрочем, это только так кажется — скорость меняет тон гудка.
Поезд замедляет ход. Трофим Иларионович, стоящий в тамбуре, спрыгивает на платформу. Иду ему навстречу с улыбкой, сразу давая понять, что есть приятная новость. Я вовсе не притворяюсь: за час до его приезда Екатерина Васильевна разрешила мне «на минутку» повидаться с Русланом. У мальчика был совершенно иной вид. Всплакнул… Я и этому рада.
Зато улыбка Трофима Иларионовича была устало-вымученной. Его глаза приближались к моим, и я поняла, что он мне не верит, думает, будто прикидываюсь весёлой. Подошёл вплотную и, не проронив ни слова, взял мою руку в свою и поцеловал. Меня бросило в жар, я лишилась дара речи, забыла приготовленную фразу, которой собиралась его встретить.
— Как Руслан, Галочка? — спросил он. — Условимся: правда и только правда, ничего не утаивать.
— И не думаю ничего утаивать, — отозвалась я и вспомнила, что собиралась ему сказать: — Зря, Трофим Иларионович, я вас так напутала. Извините. Руслан поправляется, температура падает… Так что зря…
— …Зря приехал? Вы об этом жалеете?
Чувствую, что краснею: ответить прямо «нет» не могу.
— Только-только из больницы… Екатерина Васильевна надеется, что завтра ему будет лучше, а денька через два-три к нему пропустят. Я уже договорилась…
— И всё это правда? — несказанно обрадовался Багмут. — Вот спасибо! А сегодня? Может быть, можно что-нибудь передать?
— Нет, — отвечаю, — уже поздно. Завтра, может, с утра.
— Договорились. Но почему же мы стоим? — рассмеялся Багмут.
Я растерялась, не знала, куда его вести. Кажется, всё предусмотрела, а вот где остановиться Трофиму Иларионовичу хотя бы до утреннего поезда, не подумала.
Он понял моё состояние.
— Есть тут какая-нибудь гостиница?
— А как же! Новая.
— Тогда всё в порядке.
Мы прошли немного.
— И кинотеатр, надеюсь, есть?
— Есть. Тоже недавно построили.
— Прекрасно. Сниму номер и — в кино. Согласны?
— Можно, — кивнула я. — Только…
Багмут остановился, у него вздрогнули брови.
— Фильм, Трофим Иларионович, старый — «Весёлые ребята». Я его смотрела — ого когда! — когда была совсем маленькой.
— Хорошая картина. Классика отечественного кинематографа. Её можно смотреть и смотреть.
— Да, Трофим Иларионович…
Не могу объяснить, почему в начале этой встречи с Багмутом я чувствовала себя гораздо скованнее, чем раньше. Вела себя так робко, будто меня за руку привели записываться в первый класс и со мной беседует сам директор школы!
Кинотеатр понравился гостю.
— Это же, Галочка, бросок в далёкое будущее! В столице, по-моему, редко строят так красиво и умно.
Погас свет. На экране замелькали кадры, и… нас в мгновенье ока отбросило назад, в далёкое прошлое: фильм давний, лента рваная. Особенно раздражал звук; в зал доносилось не пение Утёсова, Орловой, а скрежет, рычание и грохот, будто реактивный самолёт брал звуковой барьер. Зрители возмущённо топали ногами, требовали: «Рам-ку, рам-ку! Зву-ук! Директора на выход!»
— Я же говорила, — склонилась я к профессору, который в тот момент о чём-то думал. В кромешной тьме и гомоне я чувствовала себя смелее: — О чём вы, Трофим Иларионович?
— О вас, — обернулся он ко мне.
Что именно, я побоялась спросить, поэтому предпочла молчать.
— Думаю о том, что вы слишком болезненно воспринимаете этот хаос, — он взял мою руку в свою. — Испытываете неловкость передо мной, словно вы в чём-то виноваты.
Хаос?! Мне вдруг очень захотелось засмеяться и сказать: «Греки, Трофим Иларионович, утверждают, что из Хаоса родилась Любовь и благодаря её великой силе начал создаваться мир». С трудом пересилила это желание.
Мы вышли на улицу. Разыгравшаяся днём вьюга совсем угомонилась. Стояла тихая зимняя погода. Под ногами похрустывал свежевыпавший снег, а над головой висел чёрный, полный звёзд небосвод. По центральному проспекту прохаживались парочки.
Он взял меня под руку.
— Теперь куда?
Вот именно! Куда?.. Не успела я ответить, как Трофим Иларионович, откинув голову назад, задал ещё один вопрос:
— А вы? Где вы, Галочка, ночевать-то собираетесь?
Я ждала этого вопроса и обрадовалась ему.
— У Екатерины Васильевны. Я о ней рассказывала. Её муж Николай Грибаченко секретарь райкома комсомола. Симпатичная пара! Давайте пойдём к ним, хотите? Близко, минут пять ходьбы.
— Удобно ли?
— Ерунда. Свои люди.
Шальной вихрь кружил перед моими глазами весь мир. Трофим Иларионович взял меня под руку! Я испытывала торжествующую радость и одновременно какое-то новое чувство, чувство необъяснимой тоски…
На Ломоносова, 7 мы остановились. Почти во всех окнах этою небольшою дома горел свет, и оттого снег был исчерчен золотыми полосами.
Посмотрела наверх. На втором этаже, в знакомой мне квартире, светилось лишь одно окно. «Катенька, очевидно, ещё не вернулась из больницы, — подумала я, — а «шеф-повар» возится на кухне».
— Здесь, Трофим Иларионович, живёт человек, творя-ший чудеса.
— Вы имеете в виду Екатерину Васильевну?
— Ну да, именно её.
Мы вошли в парадное, поднялись на второй этаж.
— Сейчас. Минутку…
Я ошиблась: на кухне хозяйничала Екатерина Васильевна. Она разделывала большую рыбину и вся была в серебристых чешуйках.
— Руки вам подать, Трофим Иларионович, не могу. Разве что локоть…
Есенин как-то заметил: «Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». Нет, Катенька не рисуется. Она и есть такая, такая у неё душа. Своей простотой, шутками и улыбкой она быстро располагает к себе людей. Почему же в первый раз я так ошиблась? Настроение…
Екатерина Васильевна жалуется на мужа:
— Притащил кашалота, оставил записку: «Уезжаю в Малиновку» — и был таков. Трофим Иларионович, пожалуйста, к телевизору, а мы тут с Галиной Платоновной что-нибудь сообразим.
— Могу составить компанию, — предлагает свои услуги гость.
Затаиваю дыхание: уж больно хочется посмотреть, как профессор, проректор института, возится на кухне.
Хозяйка делает строгое, почти суровое лицо. Одни глаза её выдают — в них смешинки.
— Ни в коем случае! — восклицает она. — Я по вполне понятным причинам за возвращение к матриархату, но гость есть гость. Посуду после еды помыть, возможно, разрешим.
У неё всё горит под руками. Накрошила лук, поставила на плиту рыбу и уже подаёт мне из холодильника масло, холодец, сыр, колбасу. Не успеваю всё это расставить на столе — она уже хлеб нарезала тоненькими ломтиками. Проворная!
— Галя, а ведь он вас любит, — шепчет Катенька, высыпая из кулька на тарелочку печенье.
Чувствую жар в щеках, однако притворяюсь очень удивлённой.
— Катенька, что за шутки…
— А я всерьёз, — отзывается она весело, кивая в сторону комнаты. — Представительный, умный…
Хочется слушать её ещё и ещё, поэтому молчу и только пожимаю плечами.
— Не стойте же, как растерявшаяся невеста, — шутливо покрикивает на меня Катенька. — Несите поднос к столу!
Лишь на пятый день Екатерина Васильевна разрешила нам посетить Руслана.
Мальчик встречает нас, сидя в постели. Ведёт себя как взрослый: свою радость он скрывает шутками. Глаза его светятся от счастья.
— Жалобы на Галину Платоновну есть? — спрашивает перед уходом Трофим Иларионович.
— Пока нет, но будут, — отвечает Руслан в тон.
— Тебе трудно говорить, сын?
— Да нет, — взмахивает мальчик рукой.
— Жалобы, значит, будут? — напоминает ему Трофим Иларионович.
— Да, если Галка меня отсюда быстро не заберёт, то опять сяду на двойки, а она провалится на сессии.
Мы с Трофимом Иларионовичем переглядываемся: Руслан беспокоится об отметках!
— Ничего, не подкачаем, — заверяю мальчика. — Ка-ак, нажмём, сразу нагоним.
— Твои опасения, Руслан, мне понятны, меры будут приняты, — весело отзывается отец. — Ну, а какие у тебя желания, просьбы, что тебе ещё купить и передать?
— Мне ничего не надо.
Прощаемся, стоим уже у дверей, вдруг слышим:
— Забыл! Есть у меня желание, папа, — произносит Руслан. — А выполнишь?
— Если выполнимо, обязательно, — твёрдо заверяет Трофим Иларионович.
— Почаще приезжай к нам. А сможешь — насовсем.
