Знатнейший и храбрейший из храбрых, повелитель степей хакан Калии на голубом копе спрашивает: кто из вас посол от Владимира?
— Я! — послышался голос Михаилы.
Несколько человек поставили его перед хаканом. Тот снова что-то быстро-быстро заговорил.
Хакан Калии на голубом коне спрашивает, почему твой князь не открыл нам ворота? Он должен знать, что храбрейшему хакану покорились четырнадцать князей малых и больших городов и сто городов открыли ворота… Хакан не примет никаких условий — руссы должны сдаться.
— Руссы не сдаются без битвы, таков наш обычай, — ответил Михайло, — скажи ему, что никто еще не покорял руссов!
Толмач перевел. Хакан гневно выхватил из-за кушака кинжал и замахал им в воздухе, издав короткий звук, похожий на щелканье бича.
Хакан Калин говорит тебе, что ты умрешь на колу, такова воля храбрейшего из храбрых.
— Поглядим. После цвету налив бывает… — злобно выкрикнул Потык, — тьфу на все ваше собачье отродье!
Михайлу тотчас же сшибли с ног, поволокли. Он отбивался, крича:
— Прощайте, витязи! Стойте крепко, не гнитесь перед погаными!
Этот крик потряс Илейку — он не успел опомниться, как его с Добрыней потащили куда-то в сторону, толкнули в палатку, где крепко пахло чесноком и мочой.
Долго шумела орда — Михайлу возили по лагерю, посадив лицом к хвосту копя. Потом все утихло. Стражник ходил вокруг, тянул заунывный напев или гадал на бараньей лопатке. Илья лежал не двигаясь, смотрел в войлочный намет над головой.
— Илейка, — прошептал через некоторое время Добрыня, — ты живой?
— Живой, — ответил Муромец и придвинулся к спине товарища, — руки похолодели.
— У меня тоже. Михайло-то смерть принял… То и нас ожидает. Господи, спаси и помилуй… Сволокут, как солому… Слышь, Илья, будь мне братом? До конца… недолго осталось нам, — сказал Добрыня.
— До конца дней моих буду тебе названым братом.
— Добро… — прошептал Добрыня и уснул.
Илья еще некоторое время прислушивался к шагам стражника и тоже уснул как убитый. Проснулся он от того, что чьи-то горячие руки обхватили его за шею, девичье лицо прижалось к щеке.
— Илейка! Илейка! — шептал до боли знакомый голос. — Вставай, беги! Слышишь меня? Это я! Я…
— Кто ты? — отстранился Илья — ему все не верилось, он думал, что бредит, хоть сердце замирало от радости.
— Я… Я… — говорила во тьме девушка. — Уходи прочь, на Русь беги к своим… Вот меч твой…
Илья почувствовал, что руки его свободны, он обнял девушку, прижал к себе.
— Пусти! — вырвалась она. — Как родится новый месяц, в Белом городе, где корчма «Комарёк», увидимся… Слышишь? Я ведь тебя одного люблю…
Сказала и выскользнула, исчезла, как тень. Илья шарил руками по всей палатке и не верил. Словно лунный луч на мгновение подержал в руках. В темноте наткнулся на Добрыню, стал поспешно развязывать ему руки. Надежда, крылатая птица, — радостью вошла в грудь.
— Что ты, Илья? Что? — спрашивал спросонья Добрыня.
— Бежим, брат! Бежим!
Они уже слышали, как кто-то приближался к палатке, бряцая оружием и громко зевая… Рванули полог палатки Добрыня и Муромец, и в лица им брызнули серебряным снегом звезды. Побежали напрямик — ничего им не было страшно. Кто-то загородил дорогу. Свалили, сбили с ног, подхватили копье. Илейка взметнул кого-то за ноги, вскружил над головой, швырнул в преградившую им дорогу толпу.
— Шайтан! Шайтан! — кричали кочевники.
Мелькнул страшным видением посаженный на кол Михайло Потык.
Лошади пощипывали траву. Добрыня с Илейкой добежали до них, вскочили на хребты, ударили ногами в крутые бока, и те понесли. Сзади гвалт, сумятица! Кто- то попал в костер, разбросав искры. Все дальше по глухим подольским улицам уносили богатырей дикие степные кони. Муромец ликовал — он знал, что совершил этот подвиг, это дерзкое бегство потому, что сердце его снова пылало любовью. То была она. Она вернулась к нему — его Синегорка.
За призраком
Витязи скрылись в глухих дебрях Крещатицкой долины, а в переполошившемся стане врага, прямо перед шатром хакана, медленно умирал Михайло Потык. Михайло просил пить.
Печенеги остановились у леса. Оборвались воинственные крики, перешли на шепот — его не повторял шайтан, не забавлялся словами, как цветными камешками, перебрасывая их с руки на руку. Было слышно, как кони хлестали хвостами. Конь Добрыни громко заржал. Тотчас же несколько стрел ударились в деревья. Минуту кочевники решали — войти ли им в лес, но страх пересилил. Уныло поскакали к табору. Сквозь просветы в деревьях Илейка с Добрынею видели, как поминутно оглядывался всадник, заключавший отряд. Ему не хотелось показывать спину. Дорога уходила вверх и вверх, где светила ущербная лупа, тени печенегов с поднятыми копьями четко вырисовывались на светлом небе. За ними бежал по пятам спасший Илейку конь. Пожалел Добрыня и своего — куда с ним? В Киянь не проберешься! Пустил на волю. Как заржал он! Как понесся из леса, будто у него горел хвост…
— Куда ж теперь, Добрыня? — спросил Илья. — Не ведаю здешних мест.
— Места знакомы, иди за мной.
В лесу было совсем темно, когда, пройдя версты две или три, они вышли к крутизне с северо-западной стороны города. Наверху возвышались бревенчатые стены, уложенные срубами, со сторожевой башнею под четырехскатною тесовою кровлей. Там ходил дозорец с луком за плечами.
— Эге-е-гей, кияне! — закричал Добрыня, сложив у рта руки. — Эге-е-гей, слушайте там!
— Кто орет, а? — отозвались с башни. — Где ты? С какого бока?
— А со стороны леса. Двое пас! — ответил Добрыпя.
— Из леса? Там и оставайтесь! Идите прочь до утра, не то стрелу пущу, вишь, как просится!
— Не-е! — закричал протяжно Добрыня. — Послы мы княжеские — Муромец и Добрыня! Домой идем!
— А ну, выдь на свет! — крикнул начальник стражи, появляясь на заборолах. — Иване, дай головешку.
Илья с Добрынею полезли по склону, продираясь сквозь колючки. Из-под ног скатывались комья сухой глины и с шорохом рассыпались. Начальник стражи выхватил из чьих-то рук горящую головню и поднял ее, освещая холм.
— Верно, они! — сказал мрачно. — Где третий-то. Михайло?
— Сгиб он! — коротко ответил Добрыня.
Огонь обжег руку начальника стражи, чертыхнувшись, он бросил головню за стену.
— Ловите вервие!
Илья полез первым.
— Стрелять али нет? — спросил с башни дозорец, который ничего не понял из разговора.
— Я вот тебе стрельну, еловая голова! — пригрозил начальник стражи. — Гляди в оба!
— Гляжу, гляжу, — откликнулся тот, — да темно больно, ничего не видать.
Начальник, воин из молодшей дружины, внимательно посмотрел на Илейку с Добрыней:
— Служил я в полку Михаилы…
Он сам подвел им коней. Названые братья сели в седла и поскакали к детинцу.
— Вот мы и дома, — вдохнул полною грудью Добрыня, — как хорошо!
— Да где же дом твой?
— А повсюду. Не один у меня дом, а по всей Руси!
— Наш дом дождями покрыт, ветром огорожен, — с грустью согласился Илейка.
— Скажи, Муромец, то чудо, что живы мы? — спросил Добрыня.
— Нет, — ответил Илья, — так должно быть.
…Город был пуст и мрачен; кое-где в избах светились робкие огоньки, много дверей было настежь открыто, и оттуда глядел густой мрак. Взбрехивали охрипшими голосами собаки. На земле у обочины сидел дряхлый старик, рвал траву. Равнодушный ко всему на свете, он даже не поднял головы, когда всадники проехали мимо. Вот уже и стены детинца показались. Здесь стало значительно люднее, чувствовалась близость крепости, куда переселилась большая часть населения. Там и жили — спали, варили на кострах скудную пищу, стругали древки сулиц и стрел, слушали песни слепых гусляров. У каждого был свои обжитый уголок, клочок утоптанной тысячами ног и копыт земли.
Стража закрыла дорогу скрещенными секирами, но Добрыня зычно крикнул:
— Не замай! Послы едут! Добрыня и Муромец! Щербатые лезвия разошлись, стражники прижались к стенам, давая проезд. Зацокали копыта о плиты двора. Через минуту богатыри остановились у княжеских хором. Выбежал навстречу огнищанин, удивленно вскинул брови:
— Господи, вот диво-то, от хакана возвернулись… Пойду доложу великому князю.
Добрыня с Илейкою спешились, остановились у крыльца. Через некоторое время огнищанин снова появился на смутно белевшей мраморной лестнице, поманил рукой:
— Ступайте сюда! О конях я позабочусь. Богатыри поднялись по лестнице, прошли тесными сенями и оказались перед вызолоченной дверью, на которой изображалось великое воинство Руси — конные и пешие с копьями и щитами, плывущие в ладьях. Перед дверью стояли два утра в пластинчатых доспехах с пышными конскими хвостами на шеломах, с секирами на высоких древках. Огнищанин осторожно отворил дверь и жестом пригасил витязей войти. Они вошли и очутились в светлице княгини Анны.
