Сравнительно небольшое помещение с пробитыми на византийский лад окнами освещалось римским пятнадцатирожковым светильником. Маленькие скамеечки, обитые шелком, с золотыми пряжками, на тканях странные существа — птицы с человечьими головами, греческие статуэтки в нишах и много лакированных, будто оледенелых, ларцев, расписанных диковинными цветами. Княгиня Анна в черном платье сидела у высокого станка и низала жемчугом пелену, которую обещала Десятинной церкви к её освящению. Это был образ пресвятой богородицы, составленный из семи шелков. Матово светил жемчуг, разложенный на сукно. Княгине помогали две сенные девушки. Князь был тут же. Перед ним стоял маленький пюпитр, а на нем свиток пергамена. Князь поднялся навстречу вошедшим, смятенный и могучий, как заветный дуб на острове Хортица, внушающий трепет и по новым христианским временам.
— Говорите! Где Михайло Потык? Что хакан? Согласен ли взять у нас дань? Экую тесноту учинил Киеву… — заторопил князь негромко, чтобы не привлекать внимание Анны.
Но она обернулась, встретилась глазами с Илейкой, и тот поклонился.
— Погиб Михайло Потык! На кол посадили! — отвечал Добрыня. — Схватили нас, слова не дали сказать. Сперва побили, а потом в палатку бросили, а ночыо мы бежали… Вот и все. Только это и можем сказать тебе, великий князь.
— Немного же, немного, — заходил большими шагами князь по светлице так, что чокались на столе серебряные братины, — другого я ждал от вас. Выходит, не согласен хакан Калин на наши уступки?
— Великий князь, — повернулась княгиня Анна, — что это значит — «посадить на кол»? Что это — кол? Повозка? (*Кол — по-древнерусски «повозка»)
Владимир отрицательно покачал головой:
— Нет, Анна, кол это кол, и сидеть на нем неудобно!
Он в задумчивости остановился перед пюпитром, постучал но нему пальцами. Княгиня поняла, что вопрос её неуместен, опустила голову.
— Ступайте, — махнул Владимир рукою, и богатыри вышли, отвесив поклоны.
Огнищанин отвел их в маленькие покои, пустые, скучные, с голыми топчанами у стен. Одна только кольчуга, разрубленная мощным ударом топора, украшала просвет между окнами. Был час второй стражи. Названые братья, преломив краюху хлеба, съели принесенный им ужин и крепко уснули…
Наутро к Кузнецким воротам подскакали печенежские всадники и захрипели в костяные дудки. Когда на стене собралось много народу, Сартак с перевязанным тряпкою ухом, помахав бунчуком из рябого барса, стал говорить, а толмач переводил:
— Величайший и храбрейший из храбрых хакан Калин на голубом коне дает ответ князю руссов. Величайший и храбрейший согласен взять у князя дань, чтобы идти в степи на вольные пастбища. Ему нужно пять пудов золота и одиннадцать пудов серебра, чтобы восемь коней хакана везли его за храбрейшим и величайшим. Ему нужно еще много самоцветных каменьев, сто угрских жеребцов, цветное греческое платье, тысячу рабов, которые умеют ковать железо, пятьсот рабынь и шафранную голову бросившего копье. Эту голову приедут смотреть все улусы — такая она красная. Сроку два дня!
Когда он кончил, гонец тотчас же поскакал в детинец. Владимир снова созвал совет именитых. Ждать помощи было неоткуда — Чернигов сам претерпел осаду, в Любече слишком мало было войска, на Вручий и Искоростепь оказывал влияние король польский Болеслав. Оставался только север — Новгород, Смоленск, Туров, Ладога. Но они были так далеко, что на скорую подмогу рассчитывать не приходилось. Великий князь даже не хотел сделать вылазку. Он знал: она обречена на провал — перед Киевом стояло по меньшей мере двенадцатитысячное войско, и дружины князя, не поддержанные земским ополчением, неминуемо погибли бы под ударами печенежской конницы. Поэтому Владимир согласился выплатить дань. Князь давал золото, именитые — коней, купцы — рабов и ткани. Простой народ понес свое серебро в бочку, выставленную на площади. Снимали с шеи, ломали и бросали гривны, кольца, серьги… После осады ни на одной женщине не было серебряного кольца, а у кого видели — показывали пальцем. Златник был обещан тому, кто найдет пьяницу Ваську Долгополого. Все кружала обошли, все канавы обшарили — как в поду канул.
Дань была свезена к Кузнецким воротам. Потребовали заложников. Их прибыло от хакана двое — Сартак и его сын, малолетний, но уже самостоятельно державшийся в седле. Сартак бесстрашно въехал в город и тотчас же закричал:
— Шафран-башка! Давай шафран-башка!
Снова открылись Кузнецкие ворота. Впереди шли Несда с думными дьяками, за ними повозки, рабы, кони… Сам хакан Калин принимал дань, гарцуя на арабском скакуне. Слово свое он сдержал. Лагерь степняков огласился криками, скрипом немазаных телег, ревом верблюдов и ржанием лошадей. В каких-нибудь два часа печенежское войско поднялось и потекло на юг, только повсюду дымились еще кострища. Весь Подол изъязвили их черные пятна. Поднялись и полетели за войском тысячи воронов, оставив на Подоле загаженные пометом деревья, побрели стан полудиких собак. Издали казалось: темный лес вдруг зашатался и пошел берегом — столько торчало поднятых к небу копий. Стало странно тихо, и люди, с опаской вышедшие за ворота крепости, долго но решались пойти к своим домам. Потом повалили шумными, радостными толпами.
На Почайне у пограбленных складов рыбы Васька Долгополый, упав на колени, окунал в воду голову, но не для того, чтобы отрезветь, а чтобы смыть с головы уголь. По воде расходились черные пятна, и ярко-рыжая голова Васьки далеко светила кругом.
— Отрясите прах… Посыпьте голову пеплом, — заплетающимся языком пес околесицу Васька, — буду снова самим собою — Васькой Долгополым, буду петь и бражничать, слава!
Хохотали, глядя на него…
Жизнь в Киеве потекла обычным порядком. Илейка ждал рождения новой луны. Он должен встретиться с Синегоркой. Илейка закрывал глаза: да впрямь ли это все было, не сон ли ему привиделся? Синегорка была с ним, она спасла его и Добрыню, она сказала, что любит его! Она любит его крепкой любовью! Скоро он увидит ее, и тогда они больше не расстанутся. Странная у нее судьба, а у него бездомные скитания, долг зовет его. Они уйдут поляковать вдвоем далеко на юг, на заставу. Ведь Синегорка наполовину только печенежка, кровь позвала ее в степь; к кочевникам, кровь приведет ее к нему. И они буду счастливы. Поедут стремя о стремя, чтобы никогда не расставаться… Так мечтал Илейка. Долго тянулись томительные ночи, сердце вдруг замирало, пело что-то свое, без слов, тянуло в неизвестные края, манило призраком, обещало… Илейка выходил на крыльцо взглянуть, не уменьшился ли ломоть луны и скоро ли народится новая. Даже к волхву пошел, и тот ему сказал, что должно пройти еще три дня.
И вот прошли они — эти три дня. Муромец оседлал коня, простился с Добрынею. Крепко обнялись, сказали друг другу, что встретятся на Стугне, где она впадает в Днепр. Князь обещал им жалованье и довольство.
Илейка сдерживал коня, словно тот чувствовал его радость и старался бежать быстрее. Пьяный от счастья, от предстоящей встречи, Илейка подмечал в пути каждую мелочь, каждый кустик. Ему хотелось, чтобы все вокруг радовалось. Вот уже скрылись стены Киева, надвинулись холмы, леса. «Прочь, прочь, — мягко постукивали копыта Бура, — день и ночь… прочь, прочь».
Пестрая бабочка поджимала крылья на куче навоза, волнистым полетом от дерева к дереву летала голосистая птица, будто развешивала ленты своих песен, ветер-проказник повалил гречиху и ну рвать с нее розовое цветенье!
Навстречу шел калика в сермяге, с котомкой за плечами, обросшим ржаво-седыми космами, постукивал палкой и курлыкал какую-то незамысловатую песенку. Раскачивались привешенные к поясу запасные лапти. Илейка поздоровался с ним, поехал было, но вдруг остановился. Он видел раньше этого калику! Несомненно, это был один из тех двоих… тот, который ловил коршуна… Хитрая рожа, колдун! А ведь спас Илейку, поднял его на ноги! Муромец круто повернул коня, догнал калику. Тот испуганно отшатнулся, схватился за суму.
— Не узнал меня, добрый человек? — спросил Илейка.
— Нет. И знать не знаю и слыхом не слыхал, — прищурился странник, склонив набок голову.
— Под городом Муромом бывал?
— Бывал, да не помню когда, не то три годка назад, не то тридцать, теперь не вспомню.
— Да, да, — обрадовался Илейка, — заходил ты ко мне с напарником своим.
— Это с горбом что? Помню. Убили его в дороге. Не горб у него был, а серебро в мешке таскал.
— Нет, не с горбом? — отмахнулся Илейка. — Курносый такой…
— Знаю, знаю, — замотал головой калика и поднял палку. — Этот поставлен епискупом в Смоленске-городе.
— Ты меня поднял на ноги, старче! Ты! Крестясь, старик испуганно отстранился:
— Нет, не я! Свят-свят, колдовать не умею, с нечистью не знаюсь. Ныне я богу угоден, и скоро меня он призовет. Напутал ты что-то, добрый молодец.
