Я расплатился чеком и на такси, которые здесь, в Провиденсе, были ещё не жёлтого цвета, а чёрные, как в Англии, поехал на автовокзал.
Пока в междугородном автобусе я проезжал через Новую Англию, у меня было время… «Для чего?» — подумал я. Смотреть в окно мне вскоре наскучило — цветные стёкла затемняли вид окружающей местности. Иногда автобус останавливался у пунктов дорожного налога, и водитель прямо из окна бросал несколько монет в воронку специально предназначенного для этого ящика. Чтобы лучше видеть, я попробовал открыть окно — мне тут же сказали, что это выведет из строя систему воздушного охлаждения, и окно пришлось закрыть. Чем ближе мы подъезжали к Нью-Йорку, тем чаще вместо рекламных надписей попадались живописные плакаты: огромная пивная кружка с шапкой пены, бутылка кетчупа величиною с фонарный столб, реактивный самолёт над облаками, изображённый в натуральную величину. Вокруг меня открывали банки с пивом, жевали арахис и, хотя курить запрещалось, украдкой передавали друг другу зажжённые сигареты. Я сидел, почти не поднимая глаз, так что не видел лиц, а только одну эту возню. На полу валялись скорлупки грецких орехов и арахиса, иногда для приличия завёрнутые в обёртки от жевательной резинки. Я начал читать «Зелёного Генриха» Готфрида Келлера. Отец Генриха Лее умер, когда мальчику было пять лет. Единственное воспоминание, которое сохранилось у него об отце, было такое: отец выдёргивает из земли куст картофеля и показывает клубни. Мальчик всегда был одет в зелёное, и его вскоре прозвали Зелёным Генрихом.
По Брукнерской автостраде автобус въехал в Бронкс, потом свернул направо и пересёк Гарлем-Ривер в направлении Манхэттена. Снизив скорость, он проезжал по Парк-авеню через Гарлем, пассажиры извлекли фотоаппараты, кинокамеры, и начались съёмки. Была суббота, чернокожие обитатели Гарлема высыпали на улицу. Среди автомобильных остовов и полуразвалившихся домов, в которых лишь первый этаж был пригодным для жилья, они читали газеты, играли на мостовых в бейсбол, девочки — в бадминтон; обычные вывески типа «Бифштекс по-гамбургски» или «Пицца» казались здесь диковинными и неуместными. Автобус ехал дальше, миновал Центральный парк и наконец свернул к тёмному зданию автовокзала неподалёку от 50-й улицы. Там я сел в такси, теперь уже жёлтое, и попросил отвезти меня в отель «Альгонкин».
Отель «Альгонкин» — невысокое, узкое здание с тесными комнатами; в дверном проёме, даже когда номер заперт, видна довольно широкая щель между косяком и дверью, как будто дверь разболталась от частого дёрганья. Проходя по коридору, я заметил на нескольких замках следы царапин. На сей раз мне с первой попытки удалось всучить один доллар японцу, который внёс мой чемодан.
Комната выходила во двор, туда же, вероятно, выходила и кухня; во всяком случае, выглянув в окно, я увидел клубы пара, выталкиваемого вентиляторами, и услышал звяканье приборов и тарелок. В помещении было прохладно, кондиционер гудел, и то ли от этого, то ли от того, что меня целый день везли, а сам я сидел без движения, меня зазнобило. Сидя на кровати, я пытался унять дрожь. Попробовал отключить кондиционер, но не нашёл нужной кнопки. Позвонил вниз, кондиционер выключили. Гул прекратился. Наступила тишина, даже комната показалась просторней, я улёгся на кровать. Поел винограда из вазы с фруктами на ночном столике.
Сперва я решил, что это от винограда меня так раздуло. Туловище распухло, а голова и все конечности съёжились, превратившись в звериные придатки — в череп птицы и рыбьи плавники. Изнутри меня распирал жар, а руки и ноги мёрзли. Хотелось спрятать, втянуть в себя эти отростки тела. На руке неистово задёргалась жилка, нос начал гореть, точно я с размаху обо что-то ударился; и только тут я понял, что это возвращается мой старый страх, страх смерти, но не своей, нет, — я почти до безумия боюсь внезапной смерти постороннего человека, и теперь, после стольких часов езды, я ощутил этот страх всем телом. Нос сразу перестал пылать, бьющаяся на руке жилка мгновенно улеглась, передо мною открылся чёрный, зловещий простор безмолвной, бездыханной подводной равнины — и ни единого живого существа вокруг.
Я позвонил в Провиденс, в отель, и спросил, не было ли для меня писем; писем не было. Я сообщил адрес своего отеля в Нью-Йорке и, перелистывая путеводитель, наугад выбрал следующий адрес для пересылки писем. Это был отель «Барклей» в Филадельфии, на Риттенхауз-сквер. Потом я связался с отелем «Барклей» и забронировал номер на завтра. Ещё раз позвонил портье и попросил заказать билет на филадельфийский поезд. Затем позвонил в отель «Дельмонико» и спросил, не приходила ли жена за фотоаппаратом; на том конце провода выразили сожаление. Тогда я сказал, что через час зайду сам. Подождав несколько минут, я набрал ноль и попросил трансатлантический разговор с Европой. Телефонистка гостиницы соединила меня с оператором трансатлантической связи, я назвал телефон соседа моей матери в Австрии.
— Разговор с уведомлением или вам всё равно, кто подойдёт? Второе дешевле.
— Всё равно, кто подойдёт, — сказал я.
Почему-то не хотелось называть имён: казалось, будто от анонимности разговор приобретает видимость неотложного дела, в котором сам я мог раствориться без остатка. У меня спросили только номер моего телефона, я прочёл его на аппарате, мне велели ждать вызова.
Так я и сидел тихо и неподвижно, созерцая пустые плечики в шкафу, который я только что раскрыл. Из кухни слышались теперь громкие голоса, наверно, было уже около трёх. В других номерах время от времени раздавались телефонные звонки. Потом зазвонил мой телефон — громко; оператор трансатлантической связи попросил не вешать трубку. Раздался щелчок, я крикнул «алло», но не получил ответа. Довольно долго в трубке слышалось только шипение и тихое потрескивание. После нового щелчка я услышал те же шумы, но звучали они уже иначе. Потом издалека раздался протяжный гудок, который с паузами повторился ещё несколько раз. Я ждал. Наконец коммутатор Вены ответил, и я услышал, как оператор трансатлантической связи назвал венской телефонистке помер. Я слышал, как в Вене этот номер набирали; снова гудок, и вдруг на другом конце провода зазвенел смех женщины, которая сказала на австрийском диалекте: «Да знаю я!", на что другая женщина ей ответила: «Ничего ты не знаешь!» Гудок оборвался, и соседский ребёнок дурным голосом заорал в трубку своё имя. Я попытался объяснить ему, кто я и где я, но он был настолько ошеломлён — словно спросонок, — что без конца повторял одно и то же: «Она приедет последним автобусом! Она приедет последним автобусом", пока я не положил трубку, быстро и тихо, почти украдкой. И передо мной снова возникла картина: охотничья вышка на краю дороги, рядом с вышкой — придорожное распятие, а прямо под распятием медленно распрямляется травинка.
«Никогда не смогу привыкнуть к телефону», — сказал я себе. В первый раз я звонил из автомата, когда учился в университете. Слишком многое пришлось начинать в том возрасте, когда уже далеко не всё само собой получается. Вот почему на свете столько вещей, к которым я никак не привыкпу. Если, к примеру, выясняется, что мне с человеком легко, что я чувствую себя с ним непринуждённо и по-дружески, то уже на следующий день это чувство симпатии надо восстанавливать сызнова. Быть с женщиной — это состояние мне и сейчас иногда кажется искусственным и смешным, как экранизация романа. Я кажусь себе ужасно напыщенным, когда в ресторане предлагаю карту меню своей спутнице. Даже когда я просто иду рядом с ней, сижу рядом с ней, меня не покидает чувство, что я представляюсь, что это и не я вовсе, а некий мим.
Телефон зазвонил снова; трубка была ещё влажной оттого, что я так долго прижимал её к уху. Телефонистка сообщила стоимость разговора и спросила, можно ли причислить эти семь долларов к счёту. Я порадовался: семью долларами меньше. В свою очередь я поинтересовался, где тут поблизости можно купить газеты, но не нью-йоркские, а изо всех городов страны. При этом мне пришло в голову, что в Европе уже вечер. Телефонистка дала мне адрес на Таймс-сквер, куда немного погодя я и направился.
Я шёл вниз по 44-й улице. «Вверх!» Я круто повернул и пошёл обратно. Мне надо было на Бродвей, но, только миновав авеню Америки и Пятую авеню, я сообразил, что никуда не поворачивал. Мне, видно, только почудилось, будто я повернул в другую сторону. Но из-за того, что такое могло мне померещиться, я остановился и некоторое время стоял в полном замешательстве. Мне было почти дурно. Потом я двинулся по Мэдисон-авеню, пока не добрался до 42-й улицы. Тут я снова повернул, медленно побрёл дальше и наконец в самом деле оказался на Бродвее, по которому дошёл до Таймс-сквер.
Я купил филадельфийскую «Сатердей ивнинг пост» и прочитал её, не отходя от киоска. Ни строчки о некой Юдит. Я и не рассчитывал ничего найти, сунул газету в карман и купил несколько немецких газет, с которыми устроился в ближайшем баре, потягивая американское пиво. Очень скоро я сообразил, что все эти газеты уже читал в самолёте, по пути в Бостон. Я, правда, думал, что только проглядел их, но, видимо, прочёл от корки до корки, ибо вспоминал сейчас всё до малейших подробностей.
