Она закрыла окно и повесила на место зеркало, которое отражало ее побледневшее лицо с затуманенными от слез глазами.
Она снова спросила себя, не ошибается ли. И прежде чем уйти, обернулась к распятию, висевшему на стене перед скамеечкой для моления, и подняла лампу, чтобы лучше видеть. Тени зашевелились, и ей показалось, будто худой, обнаженный, распятый на кресте Христос склонил голову, чтобы выслушать то, что она хотела сказать ему. И тогда слезы градом посыпались из ее глаз, полились по лицу, на платье. И показались ей кровавыми.
— Господи, спаси нас всех. И меня тоже, и меня. Ты такой бледный, обескровленный, и лицо у тебя такое нежное под этим терновым венком, словно роза в кустах ежевики, ты выше наших страстей, спаси всех нас.
И она быстро вышла из комнаты. Спустилась по лестнице, прошла по нижним комнаткам. От внезапного света лампы мухи проснулись и загудели, кружа вокруг старой мебели.
Из маленькой столовой, где на небольшое оконце под потолком, словно ливень, обрушивались ветер и шумящая листва деревьев, она прошла в кухню и села возле камина, в котором еще теплился под пеплом огонь.
Здесь тоже все дрожало от ветра, проникавшего в щели. И ей казалось, будто она находится не в этой длинной и низкой кухне с наклонным потолком, поддерживаемым почерневшими от дыма балками и стропилами, а в лодке среди бурного моря.
И хотя она решила ждать возвращения сына и сразу же начать борьбу, она все еще пыталась обмануть себя.
Она находила несправедливым, что бог послал ей такое горе. И снова вспоминала свое несчастное прошлое, перебирая в памяти былые дни, чтобы отыскать в них причину нынешней беды. И все ее дни были тут у нее на коленях, ясные, крепкие и чистые, как зерна четок, которые перебирали ее дрожащие пальцы.
Она не делала ничего плохого, разве что иногда в мыслях.
Она вспоминала себя девочкой, всеми гонимой сиротой, живущей у бедных родственников в этом же самом селе. Ходила босая, носила на голове тяжести, стирала в реке белье, таскала зерно на мельницу. Один ее дядя, уже почти старик, служил у мельника. И каждый раз, когда она спускалась вниз, к мельнице, он поджидал ее в зарослях колючего кустарника или тамариска и целовал, коля лицо острыми торчащими волосками своей бороды, и всю пачкал мукой.
Когда она рассказала об этом дома, тетушки перестали посылать ее на мельницу. Тогда этот человек, который никогда прежде не поднимался в село, однажды в воскресенье пришел сюда и сказал, что хочет жениться на ней. Родственники посмеялись, грубо похлопали его по плечу и прошлись метлой по его спине, сметая муку. Он не рассердился, только смотрел на девочку горящими глазами. И она согласилась выйти за него замуж. И продолжала жить у родственников, и муж, которого она по-прежнему называла дядей, давал ей тайком от хозяина небольшую мерку муки.
Однажды, когда она возвращалась в село с мукой в переднике, ей показалось, что в нем что-то зашевелилось. Испугавшись, она отпустила углы передника, и мука рассыпалась у ее ног. И тут она села на землю, потому что у нее закружилась голова. Ей показалось, что началось землетрясение — все кругом рушилось, домики села куда-то падали, и камни катились по тропинке. И она тоже каталась по белой от муки траве, потом поднялась и пустилась бежать, смеясь, но еще немного испуганная, — она поняла, что беременна.
Вскоре она осталась вдовой, одна со своим Пауло, который еще и говорить не начал, но сияющие глаза которого, казалось, излучали небесный свет. Она оплакала мужа, как доброго родственника, не как супруга, и быстро утешилась, когда одна кузина предложила ей отправиться вместе в город и наняться служанкой.
— Так ты сможешь прокормить своего сына, а потом заберешь его из села и отдашь в школу.
Она так и сделала, жила и работала только ради него.
Случаев согрешить или хотя бы немного развлечься у нее было достаточно. И желания тоже хватало. Хозяин или слуга, крестьянин или горожанин — кто только не пытался поймать ее, как дядя, в кустах тамариска. Мужчина — охотник, женщина — добыча. И все же ей удавалось избегать ловушек, и она оберегала свою чистоту, потому что уже тогда считала себя матерью священника. За что же теперь это наказание, господи?
Она устало опустила голову, и слезы продолжали капать в передник на зерна четок.
Мысли ее путались. Ей казалось, что она все еще сидит в большой и жаркой кухне в семинарии, куда она упросила принять ее Пауло после того, как проработала там десять лет. Темные фигуры бесшумно скользили вдоль желтоватых стен, а рядом в коридоре слышались приглушенный смех и затрещины, которыми обменивались семинаристы. Она сидела, смертельно усталая, у окна, выходившего во двор, на коленях у нее лежала тряпка, но она даже пальцем не могла пошевелить, настолько была без сил.
И во сне ей тоже казалось, будто она ждет Пауло, который тайком вышел из семинарии, не сказав ей, куда идет.
«Если заметят, его сразу же выгонят», — тревожилась она и ждала, пока кругом все стихнет, чтобы незаметно впустить его.
Внезапно она проснулась, осмотрелась вокруг и вновь увидела себя в узкой, длинной кухне церковной пристройки, сотрясаемой ветром, словно это была лодка. Но впечатление от короткого сна было столь сильным, что ей показалось, будто у нее все еще лежит на коленях тряпка и она слышит приглушенный смех семинаристов и затрещины, которыми они обмениваются в коридоре.
Но длилось это лишь какое-то мгновение, она тут же вернулась к действительности, и ей показалось, что Пауло уже возвратился, пока она недолго спала, и незаметно поднялся наверх.
В самом деле, среди разных шумов, вызываемых ветром, в доме слышны были чьи-то шаги — кто-то ходил наверху, потом спустился по лестнице, прошел по нижним комнаткам, вошел в кухню.
Ей показалось, что она снова видит сон. Низенький, толстый священник с темным, давно небритым лицом стоял перед ней и улыбался, глядя на нее. У него был почти беззубый рот, и те немногие зубы, что еще оставались, были черными от бесконечного курения. Светлые глаза пытались принять грозное выражение, но, похоже, он лишь хотел пошутить. Она сразу же узнала его — это был прежний священник, И все же не испугалась.
«Это ведь во сне», — подумала она, хотя тут же решила, что думает так для того, чтобы не бояться, и что на самом деле он стоит перед нею живой, а не снится.
— Садитесь, — сказала она, отодвигая свою скамейку, чтобы дать ему место перед камином. И он сел, приподняв свою сутану и приоткрыв свои выцветшие синие дырявые носки.
— Раз уж сидишь тут без дела, могла бы заштопать мне носки, Мария-Маддалена. Ни одна женщина больше не заботится обо мне, — просто сказал он.
И она подумала: «И это тот самый страшный священник! Сразу видно, что он снится мне». И попыталась пошутить:
— Если вы мертвы, зачем вам носки?
— А кто тебе сказал, что я мертв? Я очень даже жив-здоров и пришел сюда. И скоро прогоню твоего сына и тебя вместе с ним из моего дома. Для вас же хуже, раз вы решили приехать сюда. Лучше бы ты заставила своего сына заняться ремеслом отца. Но ты женщина тщеславная — ты захотела вернуться хозяйкой туда, где была служанкой. Теперь увидишь, много ли ты выгадала.
— Мы уедем, — смиренно и печально сказала она. — Я так хочу. Человек ты или призрак, наберись немного терпения, мы уедем.
— И куда же ты хочешь уехать? Здесь или в другом месте — какая разница? Послушай лучше человека, который разбирается в таких делах. Пусть твой Пауло не противится своей судьбе. Пусть познает женщину. Иначе с ним случится то, что произошло со мной. Пока я был молод, мне не нужны были ни женщины, ни другие удовольствия. Я тоже хотел попасть в рай и не замечал, что рай находится на земле. А когда заметил, было уже поздно — рука моя уже не дотягивалась до ветвей дерева, чтобы сорвать плоды, и колени мои уже не сгибались, чтобы я мог утолить жажду у фонтана. Тогда я начал пить вино, курить трубку, играть в карты с непутевыми парнями в селе. Непутевыми парнями — это вы их так называете. На самом деле — славные парни, которые радуются жизни как могут. В их компании хорошо, с ними радостно и весело, как с детьми на каникулах. Разница только в том, что каникулы у них — всегда. И поэтому они даже веселее и беззаботнее детей, которые понимают, что им нужно вернуться в школу.
Пока он говорил все это, мать думала: «Он говорит так, потому что хочет убедить меня, что я не должна мешать своему Пауло загубить свою душу. Он послан своим другом и хозяином — дьяволом. Надо быть осторожней».
И все-таки она слушала его охотно и почти соглашалась с ним. И думала, что, несмотря на все ее старания, Пауло тоже может загубить свою душу, устроить себе «каникулы», и материнское сердце уже искало ему оправдания.
— Может быть, вы и правы, — сказала она еще более покорно и печально, но теперь уже чуть-чуть с притворством. — Я простая, неграмотная женщина и ничего не понимаю. Одно только я знаю точно — бог создал нас для страдания.
