Утром пошел за меня пасти Захар, а перед обедом прибежала Мавра, Филькина крестная, и, всплеснув руками, испуганно затараторила:
— Ку–умушка, что в конце‑то делается!
Мать побледнела.
— Аль пожар?
— От пожара хоть оттащить можно, а тут вчистую отбирают.
— Кто? Кто?
— Ох, не говори! Приехали податя тревожить. Три стражника, старшина, писарь, урядник с ними, староста, понятые и еще кто‑то главный. И пять подвод… Пять подвод, кумушка–а!
— Чего же они? Да ты сядь…
— Некогда, некогда сидеть. Того гляди, к нам нагрянут! У кого овец захватили, у кого телят — и тех на телегу. Сундуки ворочают, холсты, тканеву на рубашки, все, все гребут за податя. И не глядят, что жрать нечего. По амбарам ходят, по мазанкам. Шкуры какие, шерсть, куделю — все, как есть. У Симовых самовар со стола стащили. Чай они пили. Старик бросился на них, а они его кнутом.
— Где отец‑то? — тревожно оглянулась мать.
В избе, кроме нас, никого не было. Мать выбежала в сени.
— Отец, отец, кислый!
Отец отозвался откуда‑то со двора, вошел в избу. Мать, вся дрожа, крикнула:
— Слыхал, а?
Отец ничего не слышал, но Мавра снова, еще подробнее, рассказала, что видела сама и что узнала от людей.
— У нас им взять нечего, — проговорил отец. — Хоть шаром на дворе покати.
— Ой, кум, найдут. Ей–богу, последки, рожь и овес, выгребут! — завопила Мавра. — Холсты, какие есть, под трубу, на потолок суйте!
Мавра с воем выбежала. Мать, все еще дрожа, ушла в мазанку, принесла три холста и две тканевы.
— На‑ка, Петька, положи под себя. А придут, ты не вставай. Лежи, стони. Давай, я тебе голову полотенцем обвяжу.
Новый платок свой, купленный отцом, она свернула, сунула за образ Николая–чудотворца.
Отец тоже испугался. Как бы, в самом деле, не выгребли остатки ржи. Мать сидела на лавке, косилась в окно. С кутника мне видно: бегает народ по улице, как во время пожара. Я вспомнил про календарь.
— Мамка, ты бы календарь‑то тоже принесла. Ну‑ка, и его возьмут? Он ведь четвертак стоит.
Мать молча побежала в мазанку. Оттуда пришла ни жива ни мертва.
I — На‑ка, спрячь скорее подальше!
Я залез на печь и новенький календарь положил на самый кожух к трубе, где печь почти вплотную подходила к потолку. Полчище тараканов метнулось оттуда.
— Близко? — спросил отец.
— Иди, иди, чего сидишь! Дворов никак за десять.
— Ба–атюшки! — вздохнул отец.
Стал перед образами, широко перекрестился и, произнеся вслух: «Господи, спаси, помилуй», — вышел на улицу. Мы с матерью остались одни. Мать так трясло, будто все двенадцать сестер–лихоманок сразу вселились в нее.
— Ой, боязно! — вдруг крикнула она и выбежала.
Теперь я совсем один в избе. Страшно. Будто вот где‑то рядом пожар, а я связан и не могу двинуться. С улицы донесся до меня крик и истошный визг женщины. Стало быть, «они» где‑то совсем недалеко. Да, да, вон на дорогу выехали две подводы, остальные там, за мазанками.
Вошла мать. Она остановилась, держась за косяк двери.
— Петенька!
Я не узнал ее голоса. Меня взяла злоба.
— Да что ты боишься? — крикнул я, приподнявшись. — Что они у нас возьмут?
— Овец, овец возьмут!
— Где они их возьмут, раз они в стаде?
— Опишут и вечером возьмут.
— Все равно за подати двух овец не хватит. Нечего тебе дрожать. Пошли они к черту! Возьму вон ухват аль топор…
Мой злобный крик, видно, подействовал на мать. Она стала спокойнее.
Я ощупал под собой холсты. Нет, надо их спрятать подальше. Прячу под солому, прямо на голые доски. Ложусь и решаю не вставать. Пусть тащат меня, кусаться буду.
— Фамилия? — вдруг слышу чей‑то незнакомый голос.
Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, тихо ответил отец.
— Сколько за тобой?
Отец опять ответил так тихо, что я не слышал. Шаги. Отворяется дверь. Ее заслоняет высокий человек. Мать, предупреждая его, не говорит, а стонет:
— Тихонько, голову о перекладину не зашиби. У нас вон как…
Сначала входит незнакомый человек, за ним староста и сборщик податей с книгами и счетами, потом отец. Остальные в сенях и на улице.
— Как же не знаешь, сколько за тобой? — совсем не грозно спрашивает высокий, хорошо одетый. — Ну‑ка, посмотри, сколько за ним? — обращается он к сборщику.
Тот кладет книгу на стол, торопливо ищет.
— Податей за этот год тридцать пять и пятнадцать копеек. Выкупных восемь рублей. Недоимок за прошлые годы девяносто три рубля и пени по недоимкам семнадцать рублей двадцать копеек. А всего, итого…
Он щелкает на счетах, щелкает громко и редко, будто прислушиваясь к звуку косточек. Отец смотрит на счеты, мать замерла.
— Итого — всего сто пятьдесят три рубля сорок копеек.
— Словом, полторы сотни, господин податной инспектор, — говорит староста и чему‑то смеется.
— Деньги приготовил? — спрашивает податной.
— Ржицы продал, маненько припас.
— Сколько это — «маненько»?
— Да ведь сколько…
Отец вынимает из кармана грязный платок и медленно развязывает. Там — скомканные бумажки и мелочь. Он их кладет на стол, начинает считать.
— Девять рублей семь гривен.
— Что девять рублей семь гривен? — недоумевает податной.
— Продал хлебца, и все тут. Остатки, хлеб‑то, продал.
— Ну‑ка, поищи в кармане.
Отец послушно вывернул карман.
— Нет, глядите.
— В другом поищи.
Тут отец усмехнулся.
— У меня, господин инспектор, всего‑то «дин карман.
— Как один? — удивился податной и посмотрел на отца.
— А так и один. Какое у меня хозяйство? Хоть его все продай, и то половину кармана не наберешь. Зачем мне другой карман?
— Сборщик, возьми деньги. Отметь. Скот какой?
— Лошадь.
— Овцы?
Отец хотел что‑то сказать, но староста незаметно отстранил его и, все еще улыбаясь, быстро заговорил:
— Господин податной инспектор, это такая беднота, что ни с кем не сравнять. Коровенка дохлая, овец нет, лошадь — кляча. Зато ребятами бог не обидел. Сколько у тебя, Иван?
— Сам десятый, — ответил отец.
— Вон сколько… целое стадо. Пастухи они, нищие. Вон у них пастушонок лежит на кутнике… Ты что лежишь? — спросил меня староста.
— Захворал, — ответил я хриплым голосом.
— Бедность — это уже верно, — проговорил и сборщик. — Взять да продать туг совсем нечего. Одни лохмотья. По миру ходят.
— Знаем эти разговоры, — сказал податной. — Иди покажи сундуки.
— Можно, — засуетился отец. — Мать, иди покажи пм сундук.
— Чего в сундуке‑то! — совсем опавшим голосом сказала мать. — Нет там ничего.
— Иди, баба, иди! — прикрикнул староста. — Раз велят, надо.
Они вышли из избы, направились в нашу худую мазанку. Скоро вернулись оттуда с пустыми руками. Я спрыгнул с кутника, подбежал к окну. Вот они прошли мимо. Повернут к амбару или пойдут к Ивану Беспятому? Сзади плетется отец.
Входит мать. Она слова сказать не в силах.
— Совсем ушли?
— В амбар черт понес. Гляди, последний хлеб выгребут.
— А ты ступай и не давай.
— Плетю огреют. Там три архаровца на лошадях.
Мы стоим с матерью, дрожим и ждем, когда вернется отец. Что‑то его долго нет. Я сижу на лавке, внутри у меня горит, во рту горько, горло пересохло.
— Идет, — шепчет мать.
Мимо окон, согнувшись, прошагал отец. Он входит в избу, тяжело вздыхает.
— Что молчишь?
— Две меры ржи взяли да три овса.
— И черт с ними! Подавиться бы им нашим хлебом!
— Это так, только пригрозили опять прийти. Велят доставать еще сорок целковых.
— Пса им вонючего! — кричит мать.
Они долго не выходят из избы и все поглядывают в окна. Они боятся, как бы «те» снова не вернулись.
— Скажи, мать, старосте спасибо. Овцы‑то улетели бы…
— Шкалик вина ему надо поднести, — решает мать. — Хороший староста.
Гроза миновала. Когда не стало слышно крика, отец полез за пазуху и вынул оттуда бумажку.
— Вот, — показал он матери, — трешница на праздник осталась.
И отец и мать воровато смеются.
— Дай‑ка, я сама спрячу, а то потеряешь.
Отец отдает ей трешницу, сам выходит из избы.
Мать вынимает холсты, прячет в один из них трешницу и несет холсты обратно в мазанку. Я с кожуха печки достаю календарь.
Через некоторое время снова прибежала неугомонная Мавра. Она завопила так, будто топор опускается ей на голову.
— Ба–атюшки, что в том конце иде–от! Настоящее светопреставленье. Теперь у них все, все пропало! Теперьче, кумушка, все дело рухнуло! Дочиста, дочиста, как липку ободрали.
— Про кого ты? — испугалась мать.
— Про Клюшкиных, кумушка Аринушка. У Клюшкина Евсея злыдни. Он с топором, девка с вилами, а стражники греют и греют их с плеча. И все, все отбирают!
