— Мне ни к чему знать чужие секреты.
— Секрета здесь нет.
— Тогда не шушукались бы здесь без меня.
— Чепуху городишь, — оборвала ее Рая.
— Даешь мне понять, что и говорить нельзя о том, что вы делаете?
— Ты, наверное, сыта, — я встал на сторону Раи, — а ведь сытый голодного не понимает.
— С чего ты взял, что я сыта? В буфете ничего нет.
— Тогда пошли с нами, — сказала Рая, снимая сковороду с плиты. — Картошка с яичницей готовы.
Земфира не стала возражать. Я не хотел признаваться, что голоден, сказал, что сыт и только чаю не прочь выпить. Но Рая прицепилась как репей, раздели да раздели компанию. Наши комнаты в общежитии через стенку, и я направился к соседке в гости.
Рая усадила нас за стол. Земфира оказалась напротив меня, и я от смущения не знал, как вести себя. Не есть — нельзя, но и есть я не мог. Но больше всего мне мешали руки. Куда их деть: то ли на столе их держать, то ли под стол спрятать.
— Почему не кушаешь? — слова Земфиры были так неожиданны, что я даже вздрогнул. И покраснел. — Или фотографироваться сюда пришел?
— Казбек, к тебе обращаются, — сказала Рая. — Да, ты на кухне не дала мне договорить, — перевела она разговор и повернулась к соседке. — А мы с Казбеком говорили о целине.
— А что, какие-то новости? Недавно Бечирби сказал, что пшеница там поздно созревает, — сказала Земфира, — и поэтому, говорит, незачем туда ехать рано.
При упоминании о Бечирби у Раи нахмурились брови. Земфира заметила это:
— Боюсь, как бы вновь не пришлось тебе воевать с Бечирби.
— Да ну его к чертям! Бывают олухи, но такого свет не видывал!
Рая с первых дней учебы — член студенческого комитета и с тех пор воюет с Бечирби. Его выбрали старостой комнаты, и, когда члены комитета проверяют чистоту помещений, Бечирби всякий раз получает выговор. В его комнате будто не бывает уборки, постели заправлены кое-как, пол грязный. Выше тройки Рая никогда не выставляла этой комнате. Бечирби же обычно огрызался.
В том, что им не везло, он всегда обвинял Раю. Среди членов студенческого комитета были и друзья Бечирби, и даже один его односельчанин, но Рая никогда не шла у них на поводу.
Воспоминания о нем вывели Земфиру из себя. Не очень-то приятно ехать на целину с таким человеком.
Недавно меня удивила одна информация. В газете писали о зверинце, в котором было много обезьян. Жили они в одной вольере. Им всем давали одну и ту же пищу и воду, но сильным и ловким доставалось больше. Самого тщедушного малыша обижали все и оттирали подальше от еды и питья.
Хозяин зверинца, полагая, что обезьянке все равно не жить, вознамерился было отделаться от нее. Когда об этом прослышал некий ученый, знаток законов звериной жизни, он дал хозяину зверинца дельный совет: «Сохрани ее. Ибо в противном случае не далее как завтра в этой стае появится другой такой же слабак, кандидат в смертники». Хозяин последовал этому совету.
А вот почему в каждой деревне, как утверждает молва, всегда есть свой отверженный, чтоб не сказать обиднее?
Заявление написал, но пока не сдаю. Уехать, не спросясь у Алмахшита, показалось мне неправильным. Письмо-то ему послал, но ответа еще нет. Может, и не дошло, кто знает. Случаев таких — не один и не два.
И опять пришлось вспомнить о Шаламджери. Надо бы пойти к нему. А Алмахшиту он может позвонить с работы. Тот ведь рядом с почтой живет — пошлют за ним кого-нибудь.
Когда Шаламджери увидел меня, его лицо засияло. Вскочил, одернул под широким ремнем гимнастерку, надетую поверх галифе. Левой ладонью пригладил редкие кучерявые волосы и, улыбаясь, пошел мне навстречу.
— А вот и мой племянник! Я о нем рассказывал вам недавно… Студент педагогического института.
Женщины за столами отложили работу. Я понял, что они намереваются встать, и сам двинулся к ним, поздоровался. По их лицам заметил, что мой приход им приятен.
Шаламджери увел меня в коридор, чтобы наш разговор никому не помешал. Рассказал ему о своих делах. Он несколько раз принимался похлопывать меня по плечу, словно я и впрямь успел уже в чем-то отличиться. Подошла пора обеденного перерыва. Женщины покинули кабинет, и мы возвратились туда.
— Сейчас мы свистнем Алмахшиту, — с этими словами он принялся накручивать телефонный диск. — Алло, алло! Сестра! Сестричка! Пожалуйста, дай мне Цуалы! Да, да, Цуалы! Только живее, девушка. Да, я жду.
Шаламджери положил трубку и опять похлопал меня по плечу:
— Ну, еще какие новости?
Говорить сразу о нашей козе я как-то постеснялся, но доброта его все же придала мне сил.
— А как фамилия тех, кто были пастухами? — уточнил Шаламджери, когда я закончил излагать суть дела.
— Икиевы… Гадацци его имя.
Лицо Шаламджери потемнело. Я понял, что он припоминает что-то.
— Погоди-ка, погоди… Кажется, это давний знакомый. Он же от вас и живет недалеко… Когда я был у вас на похоронах Дзылла, то видел его. Худощавый, глаза голубые…
— Да, да. Он был когда-то другом отца…
— Ты посмотри, что за ничтожество! Смеет еще обижать моих племяшей?!
Один за другим раздалось несколько телефонных звонков.
— Наверно, Цуалы!.. — и Шаламджери схватил трубку.
Алмахшит оказался дома. Как хорошо, что Шаламджери позвонил ему! Алмахшит возражал против моей поездки. И за меня опасался, а главное, за Бади. Но ведь не обучать же Шаламджери убеждать кого-либо! Он выложил все что нужно. Я бы не смог так страстно отстаивать необходимость этой поездки. Не нашлось бы душевных сил воспротивиться доводам Алмахшита.
— Одно дело, считай, сделано! — отрубил Шаламджери, кладя на место телефонную трубку, и погрузился в размышления.
Некоторое время он отрешенно молчал, а затем повел такой разговор:
— Гадацци я узнал лет пятнадцать назад. На войне вместе были. Однажды попали в такой переплет, что никто не думал уже выжить, да и времени не оставалось на раздумья. Сражались тогда в составе кавалерийского корпуса. Приказано было срочно наступать. Впереди — голая степь. Насколько хватал глаз, не то что деревца, кустика не было видно. Тут-то этот Гадацци и показал себя. Вижу, не в себе человек. Говорить хочет, а не может. Перетрусил. Наконец подходит ко мне и тихо так говорит: «Давай убежим». Смотрю на него с недоумением. «Никакой пользы от наступления не будет, — продолжает он. — Пропадем». Я-то постарше и говорю ему, неужели такое можно всерьез болтать, мол, прекрати. А он свое твердит: немцев больше, чем нас, мы против них бессильны. Метался он, метался, а потом и говорит: «Ты как хочешь, а я решил. У меня четверо детей, и если не убегу сейчас, им тогда без кормильца оставаться…» Я ответил ему: «Я тоже о своем единственном сыне думаю. Хуже не может того быть, если станут упрекать его, что отец оказался когда-то трусом.
Мне дороги моя родина и моя честь, поэтому я иду со всеми в наступление». Здесь наш разговор оборвался, — последовала команда, и я, вскочив на коня, пришпорил его и двинулся вперед.
На лбу Шаламджери выступили капельки пота. Он воспользовался вчетверо сложенным носовым платком и убрал его затем в карман брюк.
Оживился:
— А теперь гоголем ходит! Знаешь, что надо сделать? Домой когда едешь?
«Сегодня четверг, завтра пятница…» — считал я про себя и вслух произнес:
— Послезавтра!
— В субботу?.. Жаль, что я занят. Но вот что… Приедешь, разыщи его и предупреди от моего имени, если не возместит стоимость козы, пусть не обижается на меня!.. Добром ему это не пройдет. Так и скажи…
Возвратясь домой, я застал Темиркана. А Бади сообщила радостно:
— Нашлась коза!
— Не нашлась, а бежала из плена! — поправил Темиркан. — Вот эта веревка принадлежит Гадацци! Я хорошо ее помню. Раньше они ею привязывали своего бодливого барана. Не думаю, что она сама по себе оказалась вдруг на шее у вашей козы.
— Как же она исхудала! — Бади указала в угол сарая, где находилась беглянка.
— А ты думала! — возразил Темиркан. — Ворованную козу не кормят на базу…
И правда, коза наша на себя была не похожа. Держали ее, несомненно, голодной — можно ли было не похудеть за эти дни!
От того, кто когда-то украл наши лозинки, не стоит ждать лучшего. В отместку за то, что я пропесочил Гадацци в газете, он пытался лишить нашу семью козы. И смех и грех.
— Как бы они ее ни прятали, платить бы пришлось — хочешь не хочешь, — Темиркан погрозил рукой в сторону дома Гадацци. — Сегодня при мне его вызывал председатель сельсовета и поставил вопрос ребром:
— Коза Таучеловых пропала в ваше дежурство, что намерены предпринять?
А тот за свое:
— Пригнали ее к дому и все.
Но председатель настаивает:
— Кто подтвердит, что вы ее пригнали?
— С каких пор мне перестали доверять? — Гадацци-то больше уже не за что уцепиться.
