Володька, сам не сознавая, как это смело, протянул руку и коснулся Сашиной шеи, того места, где была развилка груди. Он ощутил что-то твердое, плоское, небольшое. И тут же отдернул руку, сильно покраснев.
— Тьфу ты!.. — сказал он, чтобы скрыть страшную неловкость. — Ты извини, Саша. Дурак я…
Она снова покрыла плечи платком и стояла молча. В синих глазах ее не было обиды, но они были очень, очень грустные.
6
Дом на Крутой улице магнитом тянул Володьку. Весь февраль был вьюжный, холодный, и Володьке казалось, что Саша обязательно мерзнет, сидя одна в темной большой комнате.
Дважды Володька сам подбрасывал ей на заводской машине дрова. Правда, это была почти одна сырая ель и осина с трухлявой середкой, но шофер-шутник обнадежил Володьку, что по крайней мере после сырой осины трубы чистить не придется.
Старуха Гребенючиха, казалось, больше Саши привыкла к Володьке. Через нее он заранее знал, когда «хозяина» не будет дома. Но как-то Володька все-таки напоролся на него и был встречен откровенно грозным взглядом, который Володька мужественно выдержал.
— Ну, — сказал Гребенюк, — чего тебе здесь надо?
От злого волнения у Володьки стало больно в горле, зазвенело в ухе.
— Это вас не касается, — хрипло выговорил он. — Я не к вам…
Он, как слепой, пошел прямо на Гребенюка, и тот посторонился, чтобы дать Володьке пройти.
Как только Володька шагнул в сени, Саша стремительно приоткрыла свою дверь и схватила его за руку. Оба они с колотящимися сердцами стояли в ее комнате, ожидая, когда же смолкнут тяжелые шаги и скрип половиц за дверью, которую они заперли на крючок. Это был не простой крючок: его и петлю к нему сковал сам Володька в кузнечном цехе завода после того, как Саша призналась ему, что «тот» уже сорвал два дверных крючка, которые она сама приладила.
— Ну, этот не сорвет!.. — заверил Володька, загоняя в косяк гвоздь-костыль. — Разве что вместе с дверью…
Теперь они стояли, невольно держась за руки, не зажигая в комнате света.
— Вова!.. — тихо сказала Саша. — Зачем же ты пришел, когда он дома?..
— Брось ты бояться!.. — Володька решил дотронуться до Сашиного плеча, в котором билось волнение. — Я его прикончу, если он!..
Но «приканчивать» Гребенюка Володьке случая не представлялось. Тот почти не жил дома. Облачившись в свою суровую бурую шинель и взяв загадочную полевую сумку, он почти каждую неделю отлучался куда-то, не сказавшись даже матери. Но зато в Сашином доме появилось вдруг новое существо: это была «законная» жена Гребенюка, которая отважилась приехать погостить из деревни и осталась, удерживаемая тоскующей старухой свекровью. Жену эту звали Натанькой, у нее был болезненный румянец на маленьких, запекшихся щечках; под коричневым платочком — белесые, гладко зачесанные волосы, едва заметная грудь под ситцевой строченой кофтой. Натанька говорила тонким шепотком и все время оглядывалась.
— Мне ее так жалко!.. — сказала Саша Володьке. — Какая она несчастная, эта Натанька! У них, оказывается, был и ребеночек. А Гребенюк от нее уехал. Она с ним и не разведена, считает, что у нее есть муж.
Володьку радовало, что в каждой фразе о Гребенюке у Саши все меньше оставалось страха и росло какое-то тихое негодование. Но ведь она все-таки тоже была ему женой… Володька этого, к сожалению, никак не мог выбросить из головы и мучился до помутнения. Но еще больше он страшился того, что Саша опять заговорит с ним о Лучине. Но она молчала. И он мужественно продолжал почти каждый вечер ходить на Крутую улицу.
Старуха как-то попросила Володьку, чтобы он «куды-никуды» пристроил бы Натаньку на работу, а то как бы «сам», воротившись, не заругался, не погнал… Володька обещал и договорился насчет Натаньки на своем заводе. Ее взяли чернорабочей, и Володька каждое утро видел, как она, обутая в литые калоши и мышиного цвета пиджак-спецовку, долбит пешней грязный лед и скидывает его в кучу. Лицо у Натаньки при этом было такое, будто она выиграла сто тысяч.
Не раз Володька брал листок бумаги, чтобы написать заявление городскому прокурору. Он считал, что Гребенюка непременно надо судить. И за Сашу и за Натаньку. Удерживало только то, что он не умел связно вылить на бумагу распиравшее его возмущение. У Володьки, при всей его бойкости, за плечами было всего четыре класса да еще ФЗУ. Потом он решил, что ему в этом деле поможет сама Саша, но она сказала в ужасе:
— Вова, не надо!.. Я тебя очень прошу. Все ведь может начаться сначала…
Она не сказала, что именно начнется, но Володька понял: сейчас Гребенюк к ней больше не пристает. Он был рад этому, но ненависть тлела и грозила вспыхнуть. Приостыл Володька лишь тогда, когда встретился с Лучиной. Он ему все рассказал, и Лучина усмехнулся своими узкими губами, губами мужественного человека.
— Знаешь, Мишуков, не связывайся. Дрянь он, и все! Займись лучше Сашей поближе.
Володька пыхнул, как бенгальский огонь у елки. Саша была с ним в последнее время ласкова, но Володька не забыл их разговора в красном уголке.
— Ничего не получится, товарищ Лучина, — сказал он отрывисто и отвернулся, чтобы скрыть досадливый румянец. — У нее другое увлечение есть…
И тут же вдруг Володька спросил:
— Товарищ Лучина, я извиняюсь… Как вас звать?
Его очень удивило имя Лучины — Клавдий. Володька считал, что есть только женское имя — Клавдия. Так звали его мать. И обрадовался, что его собственное имя куда лучше — Владимир! Так самого Ленина звали. Володька все-таки решился «колупнуть».
— А мне показалось, товарищ Лучина, что Саша вам лично понравилась. Вы тогда ее так здорово защищали!..
Лучина поглядел на Володьку удивленно и покачал головой.
— Странные ты делаешь выводы, Мишуков. Что же, она разве не имеет права на защиту? Я говорил то, что думал. — И он добавил, опять усмехнувшись и с новым для Володьки выражением: — А девушки мне, Мишуков, другие нравятся. Твоя Саша… Она уж слишком… девушка. В каждой дивчине должно быть немножко чего-то от хлопца. Уж если заяц, то хоть уши торчком!..
Сказав это, Лучина опустил свои серые глубокие глаза. Володьке слышен был приятный, манящий запах табака. Он видел, когда Лучина затягивался папиросой его темные, вычерченные брови мерно поднимались и чуть шевелился худой кадык, стянутый вышитым воротником.
— Ну, а как она теперь?.. — спросил Лучина, имея конечно, в виду Сашу.
Володьке хотелось похвастать, что ему удалось перетащить Сашу с подсобной работы на точильный станок. Она всячески сопротивлялась, не верила, что сможет, и, когда сорвавшаяся деталь вышибала у нее из рук напильник, она в ужасе отскакивала и искала глазами Володьку. Но об этом он умолчал, зато рассказал Лучине, что Саша очень аккуратно посещает политзанятия и отвечает лучше других, без подсказок. Записалась в драмкружок, который готовил какую-то пьесу про шпионов, выучила роль назубок, но, как только дошло дело до репетиции, растерялась и почему-то заплакала…
— Какая-то она! Уж очень напуганная, — задумчиво сказал Лучина. — Знаешь, бывают такие, с детства напуганные. Ей бы сейчас хорошего парня в защиту…
…Вечером Володька сообщил Саше, что Лучину зовут Клавдием.
— Как будто бы есть такое имя, — без всякого разочарования сказала Саша. — Погоди одну минутку.
Она порылась в бумажном хламе, хранившемся в сундучке, в сенях, и достала какой-то старинный календарь. На обтрепанной обложке Володька увидел портрет царя с царицей и мальчиком. Саша объяснила, что это наследник. Полистав календарь, она нашла длинный перечень имен, расположенный по алфавиту, возле каждого имени стоял крестик и число.
— Есть Клавдий, — чему-то обрадовалась Саша.
— А я тут есть? — с ревнивым любопытством спросил Володька.
— Есть, конечно. — Саша поискала глазами. — Вот, ты святой князь Владимир. День твоего ангела пятнадцатого июля.
— Какого еще ангела! — недовольно буркнул Володька. Зачем, Саша, ты эту книжку хранишь? Царь тут нарисован… Сожги лучше.
— Это мама берегла… Тут много интересного, — сказала Саша. — Например, календарь природы и народные приметы.
— Все равно, — сказал Володька. — Это же при царе напечатано.
Он взял календарь, открыл вьюшку и поднес зажженные листы к устью голландки. Оба смотрели, как вспыхнула выцветшая обложка, как почернели царь с царицей и наследником и обратились прахом.
…За окнами крутила метель. Качалась голая, черная береза. Осиновые дрова плохо нагрели Сашину комнату.
Она сидела с ногами на своем диване, и так хорошо знакомый Володьке платок закрывал ей плечи и полуголые руки с потемневшими от металла пальцами.
— Саша, — очень тихо, спросил Володька, — зачем ты ходишь к горкому, караулишь Лучину? Он сколько раз видел тебя в окошко. Он — это ничего… А Ванька Козодоев увидит и будет «ха-ха» строить. Или еще чепуху какую-нибудь придумает. И товарищу Лучине может быть неприятность. Ну скажи, зачем ты ходишь?..
