— Почему же?.. — упавшим шепотом спросила и Саша. — Почему мне нельзя туда ходить?.. Я только хочу посмотреть на… него. Только посмотреть. Разве нельзя?
Володька глубоко вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Он тебе сам сказал, чтобы я не ходила?
— Нет… Он мне другое сказал… — И Володька передал, какие девушки могут нравиться Лучине. — Ты только не обижайся, Саша!
Они оба долго молчали.
— Все равно. — Саша устремила куда-то в угол свои опечаленные глаза. — Он столько для меня сделал!.. Я его всю жизнь не забуду.
Володька испытал законную досаду: его-то Саша, видно, не собирается всю жизнь помнить, хотя он тоже… он тоже к ней по-человечески, по-комсомольски подошел. Но тут же Володька с ясностью понял, что разница между ним и Лучиной все-таки большая.
— Ну, я пойду, — сказал он. — В субботу в горкоме встреча с полярниками. Пойдешь? — Вдруг его дернул какой-то бес, и он выпалил: — Лучину своего увидишь.
Сашины глаза синели в сумраке комнаты.
— Я бы пошла… Но, может быть, теперь уж неудобно?
Володька пожал плечами.
— Тут как раз удобно. Ты комсомолка, встречу организует горком. В чем же дело?.. Приходи.
— А ты бы, Вова, не зашел за мной?..
Володькино сердце дрогнуло.
— Зайду… — И, чтобы спрятать волнение, Володька ушел поскорее.
7
Стоял уже конец мая, сладкий от цветения. Густо летал тополиный пух, и от него нельзя было очиститься.
Утром в воскресенье Володька вышел в позеленевший двор и огляделся. На Володьке была новая розовая жесткая ковбойка, и еще он повязал голубой галстук. Ему казалось, что это красиво. В это утро он в первый раз побрился и пах теперь туалетным мылом и одеколоном «Ландыш».
Володька шел и, надувая бритые губы, гнал своим дыханием легкую тополиную пушинку. Она взлетала и снова стремилась прижаться к Володькиным горячим щекам, но он упрямо отгонял ее.
На Крутой улице Володька замедлил шаг и чуть подтянул голубой галстук. Потом его вдруг одолело сомнение, он оглянулся по сторонам, быстро сдернул галстук и спрятал в карман. После этого он взбежал на крыльцо дома, где жила Саша.
Она вышла, одетая в белое платье, которого Володька еще не видел на ней. Оно было ей узко и даже коротко, но, видимо, другого у нее для такого случая не было. Володьке стало немного не по себе, когда он взглянул на Сашину грудь, которая теперь была совсем не такая, как в будничной одежде. Сейчас под реденьким белым батистом это было что-то живое, просящееся наружу.
— Здравствуй, — сказал Володька смущенно. И искоса взглянул опять на Сашину грудь.
Они вышли в палисадник, и из своего окна их увидела старуха Гребенючиха. Она тут же кликнула и Натаньку, сказав ей:
— Глянь-кось, Наталья, на касатиков-то наших!.. Как убрались!
Странно, но Натанька вовсе не ревновала Сашу. И они со старухой не держали на нее сердца за то, что происходило между нею и Гребенюком.
— Березку, что ль, идете рядить? — спросила старуха.
— Какую березку? — удивился Володька.
Саша объяснила ему, что сегодня, оказывается, троицын день и раньше был обычай наряжать березку. Саша сказала еще, что и старухе и Натаньке очень хотелось пойти в церковь, но они боятся Гребенюка, который им это запрещает.
— А моя бабушка пошла, — усмехнулся Володька. — Веник зеленый наломала и пошла. Я и не знал, что какая-то там троица…
В этот день Володька с Сашей решили поехать на Кукушкин луг, место всех молодежных гуляний за рекой. Володька даже пренебрег воскресным футболом. Он еще с ранней весны звал Сашу на Кукушкин луг, но она все отказывалась, и они вдвоем дальше палисадника и соседнего кинотеатра не выходили. Отказы Сашины и огорчали и радовали чем-то Володьку: значит, она в нем не совсем уж мальчишку видит, раз боится ехать с ним далеко. Думать же, что Саше он просто не нравится, Володьке уже не хотелось: она была с ним очень ласкова; такого Володька не видел даже от матери, которая была женщиной не гладкого характера и любовь свою к детям выражала не через ласковые слова, а через чистые и зашитые рубашки и вовремя поданный обед.
Этой весной, например, Володькина мать словно бы только что увидела, какой у нее стал старший сын, и сказала отцу:
— Владимиру-то пару бы надо купить, хоть недорогую. Жених уж.
Но пару все-таки решено было пока не покупать: ждали, что осенью Володька пойдет в армию. Мать только купила ему ту жесткую розовую ковбойку, которую он надел теперь, чтобы повезти Сашу на Кукушкин луг.
…Они шли по зеленому городу. По всей Московской синела сирень, а земля в садах была бела от облетевших вишен. На черных, взбитых грядках распускались нарциссы. Но их осторожный запах не мог одолеть густоты сиреневого пара, накрывшего улицы.
Трамвай звенел, как комар. А людям, опоенным весной и сиренью, не хотелось браниться в вагонной тесноте и качке. Володька стоял, тесно прижатый к Саше, ему было страшно жарко, и пальцы его, в которых была зажата Сашина нагревшаяся рука, напряглись, как на электрическом силомере. А у Саши было розовое, растерянное лицо. Коса щекотала ей открытую шею, и она постаралась откинуть ее на грудь, где она повисла тяжелым льняным жгутом между двух холмиков, предмета Володькиной осторожной нежности.
На углу улицы Коммунаров и Спортивного проезда они увидели в окно Лучину. Он шел с каким-то человеком, старшим и более ответственным по виду. Они о чем-то серьезно разговаривали. На Лучине Володька впервые увидел вместо вышитой украинской рубахи белую спортивную майку с голубым воротником. Пиджака на нем не было, и видно было, какие у него костистые плечи выпирающие ключицы.
— Я тебе не сказал… — Володька приблизил губы к Сашиному уху. — Он в Ливадию уезжает, туберкулез лечить… А потом его, кажется, переводят в обком.
Тут же Володька высунулся в окошко и крикнул:
— Товарищ Лучина!
Имени Клавдий Володька так и не принял. И ему очень хотелось, чтобы Лучина увидел сейчас возле него Сашу, но она пряталась за чужие плечи и даже чуть-чуть заслонялась рукой.
Но Лучина все-таки увидел их обоих. Кинул взгляд на собеседника, сделал движение, будто хотел подойти, но трамвай прозвонил и побежал дальше. Лучина остановился и только помахал рукой, очень хорошо улыбнувшись при этом.
— Ты чего это? — спросил Володька, заметив, что Саша сосредоточенно смотрит в окно и ее пальцы совсем безвольно лежат в его горячей ладони.
— У меня дедушка умер от туберкулеза, — сказала Саша.
— Так это когда было! — поспешно заверил Володька. — При царе Горохе. А сейчас никто не умирает… — И тут же бросил ревниво: — Лучше бы я тебе не говорил Ты, значит, все еще про него думаешь?..
— Нет, нет, не думаю. — Саша поспешила улыбнуться: ей не хотелось, чтобы Володька сердился.
…На Кукушкином лугу было полно гуляющих. Вразлад стонало несколько гармоник, через головы сидящих на траве пролетали мячи, падали в реку, и за ними бросались прямо в одежде. Чья-то собака в восторге металась с ботинком в зубах.
— Вон наши заводские в волейбол сражаются, — сказал Володька. — Хочешь поиграть?
Саша покачала головой.
— Мне хочется в лес, — вдруг сказала она.
И пошла вперед, к густым кустам орешника и калины. Володька шел сзади, придерживая ветки, чтобы не хлестанули Сашу. Он видел, что сучки и валежины царапают ее ноги, обутые в очень ненадежные тапочки, но она этого не замечает все идет, идет дальше в лес, в хоровод шершавых березок и горько пахнущих осин.
Они прошли в глубину леса, и им никто не попался, хотя голоса слышались вокруг, и эти голоса как будто гнали Сашу дальше в лес. Только когда вышли на поляну, всю в мелких серо-зеленых елках, Саша села и, закинув незагорелые руки за голову, сказала Володьке:
— Как я давно хотела в лес!..
— Ну ведь я тебя столько звал! — виновато сказал он.
Они оба ощутили вдруг, что вокруг них одна зеленая тишина, все звуки остались где-то позади. Кроме едва заметного шелеста в траве и листьях. И Саша, боявшаяся напряженной тишины, сказала:
— У тебя под ногой, смотри, фиалка!.. Сорви…
— Разве это фиалка? — спросил Володька, полный профан в ботанике. Он нагнулся и сорвал невзрачный темно-синий цветочек. — Их тут сколько хочешь. Посиди, я тебе нарву.
— Нет, я сама…
Володька, прислонясь к прохладному стволу березы, смотрел, как Саша нагибается, как падает ее коса, когда она рвет цветы и что-то при этом неслышное шепчет. Он вспомнил про Гребенюка: тот не цветы Саше срывал, а остервенело дергал крючок на двери ее комнаты. И не потому, как теперь понимал Володька, чтобы быть с ней с Сашей, а чтобы власть показать, чтобы она его боялась… А она и так всего боится, даже его, Володьки «Бывают такие, на всю жизнь напуганные…» — вспомнил Володька слова Лучины. Как же ему теперь поступить, чтобы опять ее не напугать?..
