И если и было что–то, чем он мог бы объяснить свое внезапное решение отправиться в путешествие, то это было желание увидеть берега Эгеи, ступить на песок, по которому ступали герои древних легенд, увидеть окутанный облаками Олимп, чтобы однажды вечером раздутый ветром огонек первой звездочки показался свечой в деснице поднимающегося к вершине древнегреческого бога, из–под сандалий которого осыпаются камешки.
Радовала его и мысль, что он будет бродить в музеях среди мраморных изваяний, на которых оставил свой след Резец Праксителя, будет рассматривать глиняные сосуды, стираясь различить в их очертаниях следы прикосновений тех рук, что посылали корабли к берегам Трои или за бурные моря к далекому острову Итака.
А больше всего его радовало то, что с ним поедет женщина, о которой пойдет речь на последующих страницах нашего повествования.
И раньше, бывало, он замечал особую перемену в своем настроении, когда ему случалось путешествовать с близким человеком. Но то были короткие поездки в родные места осенью, во время сбора винограда, или зимой когда дым паровоза нестерпимо ел глаза и синицы клевали домашние колбаски, сушившиеся под навесами станционных будок. Он сидел у окна вагона, разговаривал со своим спутником, радуясь телегам с лиловой свеклой, рядом с которыми бежали собаки, лаявшие вслед поезду, и понимал по лицу друга, по мягкому тону его голоса и прикрытым от слепящего снежного блеска глазам — в них мелькает отражение телеграфных столбов, — что тот разделяет его радость.
Подобное чувство охватывало его и в концертных залах, и на выставках.
Он не знал, устроены ли так же и другие люди, но он мог целиком насладиться мелодией или картиной, только поделившись своими впечатлениями с другим человеком. Иначе он ощущал пустоту между собой и тем, что его окружало.
Он был замкнутым человеком, предпочитал мечту осуществленному желанию и находил особую радость в ожидании и предвкушении того, что произойдет.
В детстве Мартин мечтал, чтобы ему купили заводную машинку. Целую неделю он бродил возле витрины, где стояла эта игрушка, покрытая пылью, но по ночам в мальчишеских снах пыль стиралась, и машинка сверкала, озаряя весь дом.
Наконец к Новому году ему купили ее. Мартин завел машинку, и она несколько раз наискось пересекла комнату — от дверей до шкафа. Потом ударилась о ножку стола и опрокинулась, задние ее колеса забавно крутились. Решив, что она может взбираться по стене, Мартин поставил ее на задние колеса. Она зажужжала и скатилась вниз. Он положил ее на подлокотник кресла. Она доползла до края, помедлила, словно в страхе перед прыжком, и со звоном ударилась о ковер. Тогда Мартину вздумалось разобрать ее на части. Любопытство не давало ему покоя. Что скрывается у нее внутри, за блестящими фарами и щитками? Винтики разбалтывались под отверткой, отваливались зубчатые колесики. Показалась пружина и, проскочив между пальцами, с треском лопнула. Он едва отыскал ее под диваном, начал сгибать синеватый краешек тугой стальной пластинки, но она побелела на сгибе и сломалась.
И от мальчишеской мечты осталась лишь кучка железок под кроватью…
Этот урок детских дней, наверное, скоро бы позабылся, если б Мартин не усвоил для себя важного правила: не торопись насладиться тем, что тебе бесконечно дорого, не торопись разобрать его на составные части, нащупать его пружину, если не хочешь потом испытать разочарования.
И все же он отправился в эту поездку.
Автобус проезжал по мосту, сложенному из белесого камня. Мартин задремал и, вероятно, дремал бы еще долго, если б его не разбудил металлический скрежет эха о высокие стены моста. (Эти звуки пробуждали в нем воспоминание о туннелях Искырского ущелья, о топоте в темном коридоре вагона, по которому кто–то из пассажиров волочит к выходу чемодан, о дрожащем язычке пламени в горсти сидящего напротив мужчины — он возвращается с медного рудника в Елисейне, и руки его оранжевы от меди.)
Грохот моста лишь на миг напомнил ему об этом. Потом каменные стены отступили в сумрак утра. Река, превратившаяся от летнего зноя в тоненькую струйку, блеснула среди камней, скользнула по голубоватой гальке, изогнулась и скрылась под темными лапами пихт.
Пассажиры вокруг дремали, откинувшись на спинки сидений. Рукава плащей, свесившиеся с багажных полок, раскачивались вместе со склонами ущелья, то приближавшимися (и тогда над автобусом виднелся только треугольный клочок пепельного неба), то отдалявшимися (и тогда в окнах мелькали огороды с полегшим луком или черными колодезными журавлями, на которых сидели, подрагивая, сороки).
Женщина, чье присутствие так радовало Мартина, сидела у окна впереди него. Он смотрел на ее растрепанные бессонницей волосы цвета темной меди, на плечи, закутанные в темную шаль с длинными кистями; и по тому, как становились то ярче, то бледнее мелкие розовые цветочки, разбросанные по шали, он угадывал (не глядя в окно), проезжают ли они под аркой пожелтевших деревьев или их обступают одни голые скалы
* * *
Мартин Калинов (или Переводчик, как обычно называли его друзья) родился в маленьком городке Дунайской равнины. Пятьдесят лет, разведен, рост средний, глаза карие, нос прямой, особых примет нет, как пишут в паспортах. Таковы были первые скудные сведения о нем. Но присмотревшись к нему, заинтересовавшись его привычками, капризами и странностями, побывав у него дома, любопытный человек мог бы открыть сложный мир за кажущейся будничностью жизни Переводчика.
Лицо Мартина, круглое и бледное, с выпяченными вперед губами, точно он собирался задуть спичку, обжигавшую ему пальцы, было всегда гладко выбрито. Но даже если б его никогда не касалась бритва, оно все равно выглядело бы так же, потому что его покрывал только легкий пушок, какой бывает у юношей. Несмотря на это, Переводчик каждое утро обильно намыливал щеки и с удовольствием водил по ним бритвой среди пузырьков пены. В зеркале передвигалось его порозовевшее лицо: очищаясь от пены, оно приобретало фарфоровую гладкость.
Окружающие знали Мартина как энергичного человека, вечно занятого какой–то работой, какой–то мыслью, не дающей ему покоя. И в то же время доверчивого, но раскрывавшего свою душу не всякому, и не в порыве откровенности, а по зрелом размышлении. Он трудно сходился с людьми — не потому, что любил одиночество, а потому что не мог дружить с кем попало. Но когда он встречал человека, в котором чувствовал душевное родство, и убеждался, что и тот отвечает ему искренним дружеским расположением, то привязывался к нему со всей страстностью, свойственной одиноким людям. Он требовал такой же пылкости и от своих друзей и глубоко страдал, если они не отвечали ему полной взаимностью.
Он жил, окруженный книжными полками — все стены его квартиры были заставлены книгами. Единственное окно, обращенное на юг, впускало в комнату тонкую зелень растущей за ним чинары, которая летом постукивала по стеклам утиными лапками своих листьев, а осенью, когда листва облетала, покачивала мохнатыми шариками, похожими на мартеницы [5].
Днем он читал, а вечером, включив настольную лампу, переводил, склонившись над столом, стихи своих любимых поэтов.
Оглядывая тонувшую в полумраке комнату — с зеленоватой занавеской, которую морщил ветер, со стопками книг в углу, — смотря на разбросанные по столу ручки, лежавшие, словно красные и синие рыбы на морском дне, Мартин думал, что переводчик походит на водолаза. Он погружается сквозь толщу молчания, чтоб отыскать сокровища в глубинах времени. Отыскать их среди песка, водорослей, под серыми, словно запаянными цементом, раковинами.
«Но разве лишь для того, чтобы отыскать? — думал Мартин, — Нет, он должен прикоснуться к словам, как к металлу, прощупать пальцами каждый изгиб, каждую трещинку в них и, переплавив этот металл, снова облечь его строгой плотью и придать ему звонкость, подобную богатому звучанию человеческого голоса…»
Или сравнивал свою работу с тяжелым трудом каменотеса: переводя, ты должен перенести на другую глыбу мрамора все линии и формы, все штрихи творения, созданного мастером. Окутанный мраморной пылью, ты должен работать молотком и долотом до тех пор, пока не только воссоздашь избранное тобой произведение, но и вдохнешь в него душу.
Бумага, словно дыша, трепетала под пером Мартина. Синие и красные рыбы, ожив, плавали в тихих водах ночного полумрака.
Свои дальние странствия Мартин Калинов обычно совершал по страницам книг. Он обладал даром оживлять предметы, вживаться в созданное другими, чувствовать сохраненный в слове колорит незнакомых земель, и это доставляло ему большее удовольствие, чем если бы он путешествовал сам. Он предпочитал предаваться этому наслаждению дома, при свете настольной лампы, под тоненькое тиканье будильника, которое было слышно только в те мгновенья, когда Мартин откладывал ручку и брался за кувшин, чтобы полить фикус.
