Мартин приподнимался, тянулся за свистком, чтобы спасти своим резким свистом человека в черной шинели, но мальчишеские руки не нашаривали под одеялом ничего, кроме сна — мягкого и липкого, как сажа, которую по утрам мать вытряхивала на снег из черной печной трубы.
Гостиница, в которую их поместили, выходила на шумную улицу. Поток машин не прекращался ни на миг. За тяжелыми грузовиками двигались вереницы машин с туристами — проносились длинные лимузины с зеленоватыми стеклами, как аквариумы, в которых мелькали женские руки, похожие на рыб, мчались по асфальту запыленные малолитражки, где вплотную друг к другу сидели длинноволосые молодые люди, отправившиеся из Англии или Швеции в страну Гомера.
Утомленный долгой дорогой, Мартин надеялся, что ночью этот шум утихнет и тогда он сможет хоть немного поспать. Но грохот нарастал, и стакан на ночном столике начал подрагивать, словно усилились толчки далекого землетрясения.
Мартин вышел на балкон покурить.
На противоположной стороне улицы выстроились в ряд магазинчики. Одни занимали полуподвальные этажи зданий с лепными украшениями по фасаду, построенных, вероятно, в начале века; другие помещались в деревянных строениях, где по стенам были развешаны старые велосипеды и стершиеся автомобильные шины. Он обернулся к улице, проходившей с южной стороны гостиницы. Там тоже светились витрины магазинчиков, заваленных шестеренками, автомобильными фарами, полуосями и щитками. В нескольких шагах от магистрали — бара. холка. Музей пройденных дорог, пережитых волнений. И над всей этой рухлядью, в которой некогда билось неукротимое сердце моторов, возвышался обруч пластмассового руля — ореол вокруг головы Вечного путника.
А Вечный путник тащился сейчас к гостинице, где после жаркого дня его ждал холодный душ, или искал свободное местечко в летнем ресторанчике, где хруст песка под ногами официантов и обглоданные рыбьи скелеты на грязных тарелках.
Под балконом, где стоял Мартин, проносились машины. Плескалось в моторах масло, ярко светили фары, свистел ветер. Магазинчики с ржавыми шестеренками казались выдумкой. И тот смешной велосипед, висящий на стене, тоже казался выдумкой. Истинным был лишь пластмассовый обруч на сгене — ореол Вечного путника…
Утром, снова увидев старый велосипед, Мартин вспомнил, как позавчера перед самым отходом автобуса он заметил среди провожающих своего сына, которому теперь было уже десять лет. Мальчик озирался, стараясь отыскать просвет между локтями и плечами провожавших.
С трудом пробравшись по проходу, заставленному чемоданами, Мартин вышел из автобуса. Сын не заметил его, и он тронул мальчика за плечо. Тот обернулся, сдержанно улыбаясь, протянул руку и, глянув светлыми, какими–то золотистыми глазами, тонувшими в длинных ресницах («Совсем как у матери», — подумал Мартин), сказал:
— Мама велела передать, чтобы ты не забыл купить мне велосипед…
— Куплю и без ее напоминаний! — холодно сказал Мартип. — А ты–то сам что хочешь, чтобы я тебе привез, — футбольный мяч или комплект заводных автомобилей?
Он наклонился к сыну и почувствовал, как жесткий ежик его волос кольнул ему подбородок. Мальчик отстранился, словно испугавшись его прикосновения.
— Ничего… Мама сказала только про велосипед.
Шофер уже сидел за рулем, посматривая на часы. Рокочущая громада была готова рвануться с места. Мартин, не зная, что еще сказать сыну, обнял его. Плотная толпа провожающих мешала ему нагнуться, и он прижал лицо мальчика к металлической пряжке своего плаща. Тот, наверно, оцарапался, потому что, когда автобус заворачивал, выезжая на главную улицу, Мартин заметил, что сын трет лицо рукой. Вряд ли мальчик плакал из–за него, как, может, плакал бы на его месте любой другой ребенок, провожая отца в такой далекий путь. И действительно, мальчик задержался у витрины (вероятно, разглядывал царапину) и побежал к трамвайной остановке.
Автобус выезжал из города. Мелькали дворы вокруг домишек, сквозь мокрые простыни просвечивали руки женщин, развешивавших выстиранное утром белье, у овощного магазина сгружали ящики. Мартин ни на что не обращал внимания. Он думал о сыне-.
Трамвай давно отвез его до нужной остановки. Поиграв немного с мальчишками во дворе, он заторопился домой; мать спросила, что он сказал отцу и что тот ответил, и ушла в парикмахерскую, а мальчик остался дома один, смотрит в окно и думает больше о велосипеде, чем об уехавшем человеке, с которым виделся всего два–три раза в жизни…
Склонявшиеся над дорогой деревья царапали стекла автобуса, заслоняли дома, заслоняли и образ мальчика, возникший в памяти Мартина. Но этот образ, подобно серебристому пузырьку, подталкиваемому рыбкой, снова всплывал над другими его мыслями.
Мартин вспоминал свою первую встречу с сыном. Тогда мальчику еще не было двух лет. Его мать, с которой Мартин разошелся прошлой весной, обещала привести его к пруду в городском парке. Мартин прождал целый час и, расстроенный, ушел, поклявшись в душе никогда больше не звонить и не договариваться о встрече. Уже из окна трамвая, со скрипом тащившегося между домами, он увидел свою бывшую жену. Она вела за руку мальчика с длинными до плеч, завивающимися на концах волосами. Если бы не коротенькие болтавшиеся на нем штанишки, в которых он шагал с неловким и важным видом, Мартин принял бы его за девочку. Он соскочил с трамвая на первой же остановке, но пока вернулся в парк (ему никак не удавалось проскочить между мчавшимися по мостовой машинами иностранной делегации), пока пробрался сквозь толпу, их уже не было на условленном месте.
Простого человека судьба не наделяет талантом и сильным характером тех, кто является в мир, чтобы создать творения нетленной красоты. Скромный житель земли старается сотворить маленькие чудеса: сажает деревья, обжигает известь, облицовывает мрамором фонтаны, строит дома.
И среди всех этих дел он творит подлинное, великое чудо. Это чудо — ребенок.
Вот она — вселенная, лежит, завернутая в пеленки. Сучит ножками, которые прежде, чем ступить на землю, хотят коснуться неба. Пеленки тоже папоминают о небе: они тонки и мягки, как облачка. И, глядя на это лежащее в колыбели нежное создание, нельзя не сравнить его с закутанной в облако звездочкой, долетевшей из небесных селений.
Вот оно, неведомое, лежит в пеленках. Веришь, что в грядущем его ждет счастье,,и улыбаешься ему.
Вселенная брыкается розовыми ножонками, сжимает что–то (уж не будущее ли?) в кулачках, кричит — и все оборачиваются, чтобы услышать этот еще невнятный голос: кони во дворе, облетевшая яблоня с красным яблочком на верхней ветке, воробей, клюющий черствую корку хлеба. Мать шепчет: «Тише! Мальчик спит!» — а кажется:
«Тише! Вселенная спит!»
Расставшись с женой вскоре после рождения сына, Мартин не был свидетелем многих, на первый взгляд незначительных, событий его жизни, что, конечно, помешало ему привязаться к ребенку и познать отцовские чувства.
Он не испытал радости от того, что у малыша режется первый зуб. («Зубки у нас режутся, зубки!» — Материнские пальцы с бледно–розовым маникюром щекочут животик сына. Малыш морщит носик, потом вдруг заливается смехом, и тут все ахают: «Смотрите, да у него зубок вылез!»)
Мартин не просыпался по ночам от плача больного ребенка. Не ждал под дверью у докторши, которая, наспех накинув пальто поверх халата, торопливо шагает за тобой по улице, потом, присев на краешек табуретки, прикасается прохладной трубочкой стетоскопа к грудке малыша, а тот, испуганный, не смея заплакать, смотрит на очки и резиновые трубочки вокруг шеи незнакомой тетеньки.
Мартин больше переживал разрыв с женой, чем радовался рождению сына. Разумом он противился своим настроениям, но в душе его что–то надломилось. Ненависть, а потом безразличие к той, которую он прежде любил всем сердцем, бросали тень и на сына. В душе его постепенно мерк луч–света, подобно лучу железнодорожного фонаря. Фонарь удаляется, освещенные рельсы тянутся до поворота или до моста над перекатом — потом все погружается во тьму. Рельсы тонут во мраке, и скоро придется искать их ощупью, царапая до крови пальцы о щебень, и прижмуренными от боли глазами различать железнодорожное полотно по слабому синеватому отблеску стали.
И поскольку ему приходили на ум сравнения с рельсами и дорогами, двое любящих, которые расстались, дав жизнь новому существу, казались Мартину в своей взаимной вражде двумя катящимися под уклон поездами. Мальчик идет по шпалам между еще отделенными большим расстоянием вагонами, видит их светящиеся окна, но не замечает грозящих раздавить его буферов — и доверчиво протягивает руки, которых еще не коснулись ни ненависть, ни подлость, ни уродство жизни...
Эти доверчивые руки надо было пощадить.
Мартин выбрал запасной путь и впрямь, как вагон, мокнущий под дождями, пока внизу шпалы зарастают лютиками, простоял там несколько лет. Мысли и чувства бились в нем, как нечаянно залетевшие сквозь щель майские жуки, которые не могут выбраться из вагона на волю.
