Я выхожу на пустынную равнину. Совсем близко великая граница. Здесь, по эту сторону, моя социалистическая родина, обитель счастья, радости, человечности. А там, по ту сторону, — жалкая жизнь, дым над законченными курганчами тянется к тёмному небу. Мне становилось жалко тех, кто живет там, в той стране, в другом мире. «Вас тоже ждет сияющий рассвет, — думаю я, — вы тоже растопчете своих врагов, добьетесь счастливой жизни, как у нас…»
По небу с севера на юг, вдоль Млечного Пути, тянутся караваны журавлей и гусей. Их крики «хак-хак» предвещают, что мои заветные желания скоро исполнятся. И самое заветное — скоро-скоро приедет Саадат… Моя Саадат.
Возвращаюсь домой. Вновь и вновь, в который раз, перечитываю письма Саадат. Ее письма — частица ее самой. Они разговаривают со мной ее голосом. Я тихонько целую листки.
В нашем пограничном отряде все здоровяки. Молодец к молодцу. О таких говорит поговорка: «Если они ударят по горе — толокно из нее сделают». Бойцы ничем серьезным не болеют. Самое большее — насморк или солнечный ожог. В военной амбулатории больных немного, и я попросился в свободное время работать в гражданской поликлинике. Врачей тогда было еще мало, и я лечил и горожан, и колхозников.
Я приобрел в этом далеком пограничном районе много хороших друзей.
Однажды один из моих новых знакомых обратился ко мне с просьбой.
— У меня дома больная. Жена, — сказал он, — Давно она лечится. К каким только врачам не обращалась!
Каждый давал заключение, но не помог. Не откажитесь ее посмотреть.
В обещанный день я пришел к знакомому на дом. Он провел меня в спальню. Больная, молодая женщина лет двадцати пяти, лежала на кровати, подняв глаза к потолку. Увидев меня, она приподнялась. Я попросил ее не беспокоиться. Несмотря на худобу и бледность, красота ее лица не могла не обратить на себя внимание. Больше того, я где-то видел это прекрасное лицо. Неужели…
Не знаю, что говорили другие врачи, но я не нашел в состоянии больной ничего серьезного. Бросилась в глаза ее чрезмерная нервозность. Я высказал свое мнение и прописал лекарства.
Между прочим я задал вопрос, есть ли у нее дети.
Мой новый знакомый и его жена вздохнули.
— В том-то и горе, что у нас нет детей.
Я продолжал расспросы, и тогда муж сказал:
— Товарищ доктор, вы все хотите знать? Хорошо, я расскажу. Дорогая, ты не возражаешь?
Я сел у изголовья больной, он — в ногах.
— Она больна из-за тоски по детям, — начал свой рассказ мой приятель. — Иногда и мне бывает так тяжело, что я делаюсь совсем больным. Но, как бы то ни было — я мужчина и к тому же вечно занят, и поэтому забываюсь.
Он остановился и посмотрел на жену.
— Рассказать, Михрихон?
Я не мог удержаться и вздрогнул при этом имени.
Больная отвернулась к стенке.
— Так вот, товарищ доктор, семь лет назад я был простым махаллинским йигитом, а Михрихон — неграмотной узбекской девушкой, из семьи мусульманина, ревнителя старых обычаев. Каким я был тогда, мне, окончившему университет, вступившему в партию, даже страшно вспомнить. Теперь я смотрю на все иначе. И Михрихон совсем другая. Мы живем с ней в дружбе и любви. Партия меня послала сюда в пограничную область. Я работаю уже два года. Все это вам, конечно, не интересно. Но слушайте дальше, товарищ доктор! История нашей женитьбы с Михрихон очень непроста. Мы любили друг друга. Но отец ее не соглашался на наш брак. Мы встречались тайно. Знаете, доктор, я жизни не знал, а ее держали под паранджой взаперти. Так было в прошлом повсюду — девушку родители берегли, как «сахар в бумаге». Нашу тайну знала только ее мать.
Чего нам с Михри не пришлось претерпеть тогда! Я чувствовал себя преступником. Мне казалось, что все на меня пальцем показывают. При матери Михри я не смел поднять глаза. «Чтобы тебе издохнуть, обесчестил девушку», — кляла она меня, по какая и кому польза была от ее проклятии. Либо дочь надо было за меня отдать, либо… вы меня простите, я волнуюсь… либо что-нибудь сделать с ожидавшимся ребенком. Отец не знал нашей тайны и не обращал внимания на слова жены. Как она ни приставала, ни упрашивала — он стоял на своем. Не соглашался. Последние два-три месяца Михри не выходила за порог своего дома. Когда оставалось несколько дней до появления нежеланного «гостя», мы спрятали Михри от глаз отца, сказав, что она гостит за городом у тетки. Михри родила. А когда она поправилась, мы думали лишь о том, как бы сбыть с рук ребенка…
Закрыв глаза, больная тихонько всхлипывала. Мой знакомый волновался. Не знаю, сколько времени длилось давящее молчание… наконец рассказчик посмотрел на жену и, собравшись с духом, продолжал:
— Так вот, товарищ доктор, сказать правду, никто из нас не мог решиться бросить ребенка. Премиленький, толстенький был мальчик. Решилась, наконец, Михри. Она забрала у меня как-то паспорт и сказала, чтобы я не появлялся дня два. Что она сделала с ребенком, не знаю. Когда через два дня я пришел к пей — ребенка уже не было. Михри меня встретила очень холодно, отдала мне паспорт, вручила и копию свидетельства о разводе. Я был поражен. Мы же с ней в загсе не записывались. Откуда взялся этот развод? Словом, Михри и до сих пор мне не сказала, товарищ доктор, что стало с ребенком.
Мой собеседник достал из бокового кармана паспорт, вынул из него справку о разводе и протянул мне. Мои руки дрожали. Итак, туман многих лет полностью рассеялся. У меня в руке была та самая разводная справка, которую я подписал и которую мне столько лет назад выдали па руки. Я был не в силах сдержать волнение. Заметив во мне странную перемену, мой товарищ замолчал и пристально глядел па меня. А я смотрел на Михрихон. Да, это те самые лукавые, озорные глаза. Это те самые рубиновые губки, кривившиеся когда-то от громкого смеха, при звуках которого вспархивали горлинки, сидевшие на желобе мечети…
Михрихон вытирала полные слез глаза своим шелковым носовым платком. В комнате запахло гвоздикой. Я чувствовал себя так, как будто я снова сижу рядом с молодой женщиной в саду мечети. Но как давно это было. Да, прошло семь лет…
С трудом я взял себя в руки.
Мой приятель утешал жену:
— Михрихон! Перестань, родная! Если ребенок остался жив, он, наверное, теперь уже большой, веселый, радостный. А если… его нет, в этом виноват старый уклад, старая жизнь, которая была саваном для людей. Доктор — наш земляк. Прекрасный человек, редкий товарищ. Семь лет тебя тяготит твоя тайна. Открой ее. Мы тут же ее похороним. Тебе будет легче, и я не буду, глядя на твои мучения, изводиться. Скажи, что было дальше? Что ты сделала с ребенком?
Тяжелое молчание долго не прерывалось.
Жалость, любовь к мальчику и боязнь его потерять привели меня в величайшее смятение.
Вот Ядгар спит у меня на руках, забавно чмокая губами во сне.
Вот Ядгар в военной фуражке семенит ножками, бежит показаться бабушке…
Вот Ядгар пристаёт ко мне, чтобы я взял ему молоденькую маму…
Увы! Теперь нет у меня Ядгара, нет сына, Ядгар — сын другого!
Женщина открыла глаза. Дрожащими руками она оперлась на край кровати и привстала.
— Сказать?.. Сказать? Я совершила преступление перед ребенком.
Она была вне себя.
Во мне заговорила жалость. Я взял руку Михрихон. Стараясь всю силу вложить в свой взгляд, я посмотрел в ее глаза, полные отчаяния, и проговорил: повторил те самые слова, с которыми она обратилась ко мне на дороге среди садов. Тогда…
— Приходилось ли вам бескорыстно служить другим?
Молодая женщина пронзительно закричала:
— То были вы? Верно, вы, вы…
Она протянула ко мне руки и потеряла сознание. Теперь я в Ташкенте. Ядгар живет со мной и Саадат. Часто он ходит в семью Михрихон.
1936
Перевод Л. Соцердотова.
Под редакцией М. Шевердина
