— К чему, мама, вам обуза па старости лет? Пусть Джура заберет ребенка и растит где хочет. Провались он! Недаром говорят: «Вскормишь сироту ягненка — сала поешь, воспитаешь сироту мальчишку — горя нахлебаешься». Вон каким здоровым вы выкормили брата, а никто не видел, чтобы он принес вам хоть щепотку наса.
Словом, имя мое заслужило дурную славу.
Мне исполнилось двадцать два года, и меня призвали на военную службу. Махаллинская комиссия вручила мне повестку от военкомата. Я был очень доволен. Я был здоров, силен, и тело мое было как бы отлито из стали. Доктор написал, что я гожусь и в кавалерию, и в пехоту. Меня приняли. Я ног под собой не чувствовал от радости. Меня направили для прохождения службы в Ашхабад. Мать всплакнула. Все дни, оставшиеся до отъезда, меня в семье баловали. Мой приемный сын тоже вдруг попал в большой почет. Все в доме о нем заботились, берегли его, не давали ветерку на него подуть.
До сих пор еще у малыша не было имени. Теперь старушка стала называть его Ядгаром.
— Мама, что это за Ядгар? Память? Такое допотопное имя! — поинтересовался я.
Старушка больше не могла сдержаться и заплакала.
— Ах, мой ненаглядный сыпок! Ведь ты идешь в солдаты. Да сохранит тебя господь от дурного глаза. Да поддержит тебя покровитель храбрых мужей Али Шахимардон. Да падут беды на твоих врагов. Да не пронзит тебя пуля! Побеждай с твоими товарищами! Да не победят вас враги! А я уж так, на всякий случай, назвала твоего сына Ядгаром. Росточек, который остается от тебя. Хорошо, что этот мальчик появился на свет. Глядя на него, я буду видеть и чувствовать тебя.
И смешно было мне слушать слова старушки, но из уважения к ней и ради ребенка я не возражал.
Итак, я стал членом великой братской семьи, вступил в Красную Армию, шагнул с бьющимся сердцем в новый мир.
Неотесанным, бесшабашным парнем, в халате нараспашку я прибыл в Ашхабад. До призыва я умел лишь читать, писать да знал четыре действия арифметики.
Меня зачислили в часть. Выдали обмундирование. Первые дни трудно было свыкаться с военной формой. Я задыхался, все хотелось расстегнуть ворот, но дисциплина не позволяла. Еще труднее было в чистоте держать свое оружие, следить за опрятностью своей постели, но я старался. Командир это видел и часто говорил:
— Так и надо. Ты будешь хорошим бойцом.
Весь день шла напряженная, тяжелая военная учеба. А по вечерам, разбившись на группы, — в нашем полку служила молодежь разных национальностей: казахи, узбеки, татары, туркмены, таджики, — мы занимались общеобразовательными предметами. Я учился с охотой. Командиры оставались мною довольны.
По временам приходили письма от матери. Содержание их было обычное, будничное: «Мы по тебе соскучились. Ядгар уже говорит. Слово „дада“ не сходит у него с языка. У меня так и сжимается сердце…»
И все в таком роде.
Я тоже посылал письма домой, обещал приехать в отпуск.
Военная служба шла мне на пользу. Я чувствовал себя окрепшим, сильным. Настроение было отличное. Кругом приятели и друзья. Я забыл, что такое скука.
За шесть месяцев я и русскому языку основательно подучился. Адрес на письмах уже сам писал по-русски. Послал в письме снимок — свою фотографию в военной форме. Вскоре пришел ответ от младшего братишки Абдугани. Писал он, что старуха не выпускает из рук моей карточки, показывает всем соседям и говорит: «Слава богу, мой дурашный сынок поумнел. Вон какой начальник». Радость старушки не умещалась у нее в груди.
А спустя еще полгода я получил весть, что Ядгар заболел. Меня охватило настоящее беспокойство. Я попросил отпуск на десять дней, попрощался с товарищами и отправился в Ташкент.
Мой приезд стал большим праздником для домашних. Забыв о ссоре, пришли и брат, и сестры. А «сын» мой, оказалось, уже выздоровел. Славный карапуз уже начал ходить неуверенными, забавно неловкими шагами. Он не сходил с моих колен, да и я его не спускал с рук. Даже выходя на улицу, я брал его с собой. Знакомые уже не смеялись надо мной. Даже строгая тетка явилась к нам. Перед уходом она выбрала минуту поговорить с матерью наедине.
— Не годится нарушать веление судьбы, — закинула она словечко насчет меня. — Мало ли что случается с молодым джигитом. Из вашего шалопая вышел молодец на загляденье. Не подумай, сестрица, что я какая-то злопамятная… Знаешь, за день столько свах к нам приходит, что калитка еле на петлях держится. Но, уж будь уверена, я всем отказываю. Всем говорю, что дочь еще молода, да и к тому же сговорена… «Еще в колыбели мы сговорили ее с Джурой. Он, ее жених, в Ашхабаде служит начальником в войсках», — похваляюсь я…
Матушка не могла сдержать торжествующей улыбки, когда передавала мне слова тетки.
Но я спокойно заметил:
— Девушка молода. Можно не спешить. Я не смогу сейчас жениться. Срок военной службы еще не кончился. А потом я еще года два хочу учиться.
— Ладно, ладно, миленький. Тетушка и не говорила, чтобы сейчас сладить свадьбу. Дочка ее еще совсем молода. Тетка только подлаживаться начала, сынок.
За дни, проведенные в Ташкенте, я уже соскучился по товарищам и, не дожидаясь конца отпуска, уехал в Ашхабад.
Во второй год службы мы занимались еще упорнее и серьёзнее. Всеми силами я старался приобрести военные знания и пополнить свое образование. В середине года меня назначили командиром отделения.
В своих письмах моя матушка уже не горевала, а заботливо давала мне наставления: «Учись хорошенько, старательно, не болтайся, не шляйся, не забывай своего сиротку сына», — писала она.
«Конечно, — думал я, — мне не забыть ни Ядгара, ни связанных с ним событий. Не знаю, что нам с ним суждено. Хотя, если поглубже вдуматься, человек — хозяин своей судьбы. Сделаю все, чтобы будущее у Ядгара было светлое и счастливое. Старая мать может быть спокойна и за меня и за Ядгара».
Время шло очень быстро. По-прежнему по утрам мы выходили на учения. А вечерами я готовил уроки. Я сам себе не верил. Неужели это я? Неужели это тот самый пустой, неотесанный малый, который недавно еще думал, что радость жизни заключается в звонко кричащих перепелках, хромовых сапогах, бекасамовом халате и крепком виноградном вине домашнего приготовления? Да, мои вкусы, склонности, взгляды на жизнь разительно изменились. Я понял, что такое любовь к родине. И в тайниках души я хотел и твердо решил быть всегда хорошим сыном социалистического государства, которое меня воспитало. Хочу и буду.
Мне пошел двадцать пятый год. Мир одет цветущими лугами. В моих глазах он весь из цветов и бутонов. Все вокруг тонет в сиянии. Приложив руку щитком ко лбу, я всматриваюсь в зеленеющую бархатом даль великой родной земли. Радостные, счастливые кишлаки, колхозы зажигают в сердце мужественную любовь. Они ждут, чтобы я честно служил родной стране.
О моя вторая мать, Красная Армия, воспитавшая меня, научившая меня радостно, бодро смотреть на мир!
Быстро прошли мои юношеские годы. А два года в армии промелькнули, словно как два поцелуя.
Подошло время демобилизации. Но я решил продолжать службу сверхсрочно.
Командир был расположен ко мне.
— Товарищ командир, — обратился я к нему. — Если можно, оставьте меня на военной службе сверхсрочником.
Он с улыбкой хлопнул меня по плечу и ласково сказал:
— Я думаю иначе. Я уже говорил с кем нужно. Если хочешь, мы пошлем тебя в Ленинград в Военно-медицинскую академию. Если ты и там будешь таким же прилежным, настойчивым, внимательным, — через четыре года из тебя выйдет отличный военный врач.
Я обрадовался и крепко пожал руку командиру.
Комиссия, проверив мои знания и состояние здоровья, нашла возможным удовлетворить мою просьбу. Я получил путевку в Ленинград. Радость моя была безгранична.
Трудно мне было расставаться с товарищами, с которыми я за два года очень сблизился. Я зашел в комсомольскую ячейку и взял свою учетную карточку. На вечере отпускников я тепло распрощался со своим командиром, который был и моим учителем и, вместе с тем, самым близким другом.
— Товарищ командир, — говорил я ему, — мы, ваши ученики, всегда будем защищать родину от всех врагов. Всегда будем часовыми, стоящими на защите ее процветания и чести. Если Красная Армия, воспитавшая и вырастившая меня, желает, чтобы я стал военным врачом, я выполню свое обещание.
В Ташкенте все мои друзья, товарищи и родственники встретили меня с радостью. Ядгар только что переболел корью, — мне о его болезни не писали, чтобы не беспокоить. Теперь он уже лепетал, изменяя по-своему слова и не выговаривая буквы «р».
— Скажи «патрон», — говорил я ему.
— Патйон.
— Скажи «аэроплан».
— Айюпиян.
Мы от уши смеялись. Мальчугана интересовал мой военный костюм. Он надевал мою фуражку со звездой — она смешно сползала ему на глаза — и бежал показаться бабушке.
