Со Вдовина, из деревни, что в шести верстах от нас, где я учился в школе-семилетке и жил в интернате, принес я домой большелапого пестрого щенка — взял у директора школы. Суку директор привез откуда-то из-за Урала, кажется, издалека. Щенок рос быстро и поднялся в широкогрудого, с тяжелой головой и вислыми ушами пса, густой и грозный лай которого отличался от лая беспородных деревенских собак. Пес был силен: вставая на задние лапы, рывками натягивая цепь, он несколько раз выдергивал из стены сарая кольцо, ввинченное мною в крепкое бревно. На ночь мы его спускали с цепи и — днем, когда никого не было дома. Оставил пса, можешь спокойно уходить из дома.
В сентябре, в пору, когда копают картошку, лунной ночью к нам на крышу сарая забрался Родион Мулянин. Накануне мы срезали в огороде созревшие шляпы подсолнуха, выколотили семечки и рассыпали их тонким и ровным слоем сушиться на разостланный брезент по тесовой крыше сарая. Днем Мулянин проходил или проезжал мимо нашей усадьбы и заприметил семечки. А за полночь уже пробрался с мешком к глухой стороне сарая через огород, поднялся по лестнице — лестница там была прислонена — и стал нагребать семечки в мешок. Да тихо так прокрался, что чуткий пес, лежавший в ограде, поначалу не услыхал. Пес учуял и услышал вора позже. Деревня спала, луна светила высоко и ровно, вор был спокоен.
Родион Ефимыч уже ссыпал семечки и стал сворачивать брезент, чтобы заодно унести. Или брезент зашуршал по тесинам, или наступил конюх неосторожно на тесины, и они заскрипели, только пес вскинулся внезапно и стал водить поднятой мордой, наставляя то одно, то другое ухо. Если бы пес зарычал сразу, Родион Ефимыч спохватился бы, конечно, попытался бы скрыться, но пес молча обогнул избу, увидел при лунном свете человека на крыше, разогнавшись, взлетел на сарай и с ходу прыгнул на спину не успевшего выпрямиться и повернуться конюха. От неожиданности и от тяжести Мулянин упал на колени. Положив передние лапы Родиону Ефимычу на плечи, задними упираясь в тесины, сцепив на воротнике пиджака пасть, рыча, пес начал трепать конюха, и лысая голова того моталась из стороны в сторону. Не знаю, забыл он или не мог в таком положении вытащить из-за голенища нож. Я потом часто об этом думал: как же нож-то он… Убил бы собаку…
Рычание пса услышала мать. Она спала в избе с малыми ребятишками, отец дежурил на сушилке, охраняя ток, я был во Вдовине в интернате. Мать долго не могла ничего понять, ей все казалось, что это во сне, после сна. Потом она вышла на крыльцо, прислушалась: действительно, рычал пес и рычание доходило сверху. Пугаясь, мать пересекла ограду, отойдя в дальний угол, повернулась к избе и вздрогнула: на крыше сеней, на коленях, пригнувшись, сидел человек, на нем, распластавшись, — пес. А луна как раз стояла над усадьбой, и хорошо все было видно. Мать медлила, не зная, что же ей делать. Ночь, никого нет поблизости. Кричать?!
— Ой, кто там? — спросила она, не слыша голоса своего. Пес зарычал сильнее, ответа сидевшего мать не разобрала. Вроде застонал он. Или заплакал. Обмирая, мать обошла сарай вокруг, стала подниматься по лестнице. А пес захлебывался рычаньем.
— Кто это? — спросила мать снова, вглядываясь, стоя на лестнице и не решаясь влезть на крышу. — Кум, ты? — мать угадала в сидевшем кума Родиона. — Да ты как здесь оказался-то, кум? Ночью?..
— Я, кума, — сдавленно ответил конюх. — Освободи меня, ради христа. Задушил, проклятый, сил моих больше нет. О-ох! Освободи, кума!..
Приходя постепенно в себя, мать ступила на крышу, оттащила пса, согнала на землю. Мулянин долго сидел на тесинах, крутил шеей. Потом встал, расстелил брезент, высыпал семечки, разровнял их и, держа пустой мешок в руках, повернулся к матери. Рыжее лицо его при свете луны было синим, он сипло дышал, оглядываясь.
— Кума, прости, христом-богом молю, — сказал конюх. — Бес попутал. У меня этих подсолнухов — девать некуда, весь огород засажен, сама знаешь. А вот не удержался. Прости, кума, что хошь сделаю. И куму не говори, а? А то начнут по деревне трепать. А я вам…
— Да ладно уж, — сказала мать, обрадованная тем, что все так благополучно закончилось. — Иди с богом. Погоди-ка, я слезу наперед, пса привяжу. А то догонит, порвет. Ох, кум, кум. И охота тебе этим заниматься. Грешное дело, правда… Спускайся, привязала. Ну, иди…
Утром, когда Родион Ефимыч гнал мимо нашей усадьбы табун, отец вышел на дорогу, перегородил конюху путь, расставив костыли. Мулянин остановил коня, поздоровался. Поздоровался, но смотрел вкось и молчал.
— Ты что же это, кум, — спросил отец, усмехаясь, — бабе моей по ночам спать не даешь, а? Да и семечки сырые еще, не подсохли.
Не отвечая, Мулянин тронул коня, объезжая отца. А вечером пришел с выпивкой, мириться. Просил у отца прощения, у матери просил, каялся, прижимая руку к груди. — Кума, на колени встану! — кричал пьяный. — Своих мешок принесу! Да что я еще! Кума-а!.. — Простили его.
Он нам помогал, случалось. Огород сколько лет пахал по веснам. И не только нам, всем, кто попросит. Бабам, особо что без мужиков хозяйство вели. Ну, угостят его. Тут уж Родион Ефимыч выпьет от души, про черемуху затянет за столом.
Повзрослев, сразу же после семилетки, покинул я на время деревню. Попытался определиться в одном городе, в другом, вернулся обратно. Пасу коров однажды, а Родион Ефимыч идет неспешно с сенокоса, литовка на плече. Остановился покурить. Сели на траву мы друг против друга, разговорились. Дело к вечеру, коровы наелись, я их подгонял, направляя к дому. Сидим, курим, говорим.
— Ты вот все ездишь — а меня, помню, возили. Далеко-о. И билета не требовалось — вот как. — И пропел вдруг, сиплым голосом своим:
Тише едешь — дальше будешь,
Говорили в старину.
Я послушал и заехал
Далеко — на Колыму…
— Чего это он, — спросил я вечером отца. — На Колыме побывал?
— Родион-то? Давно, до войны еще. Горячий больно был, куролесил.
Ходил я с ним на охоту. Охотником Мулянин был заядлым и удачливым. Знал тайгу, далеко забирался от деревни. А вот рыбачить не любил. Не упомню я, чтобы на озерах он хоть раз забросил сети или на Шегарке поставил мордушки. Не было с ним особых случаев на охоте, но один раз столкнулся Родион с медведем. Выстрелил в зверя шагов за пятьдесят, одностволка дала осечку. Родион еще взвел курок, опять осечка. А медведь — уже вот он, в метрах считанных, на задние лапы вскинулся, идет на охотника. Родион Ефимыч опешил слегка — впервой такое дело с ним.
— Куда-а, твою мать! — что было мочи заорал охотник на медведя. — Стоять! Стоять, кому говорю!
Медведь остановился и даже голову чуть повернул, вслушиваясь будто. Этих секунд было достаточно, чтобы Родион перезарядил ружье и выстрелил в упор, совсем не целясь. Медведь упал. Пятясь, конюх дошел до осины, прислонился к стволу взмокшей спиной, перевел дух. Потом шагнул к медведю, чтобы снять шкуру.
— Что делать бы стал, осекись ружье снова? — спрашивали мужики.
— Прикладом, — смеялся Мулянин. — Да разве собьешь его, лешего.
В тайгу конюх с собой никого не брал, ходил один. Но я попросился сам, отец попросил за меня — сильно мне хотелось сходить с Родионом в самую глубь нашей тайги, верст за двадцать.
— Возьми парня, кум, — сказал отец Мулянину, — видишь, горит весь.
Мулянин согласился. Мне тогда семнадцать только исполнилось.
Пошли. Весна была, на полянах снег уже почти стаял, а в лесу держался, застыв от утренних морозов, образуя крепкий наст. Через неделю-другую должна была вскрыться речка. Вышли мы с Муляниным ночью, чтобы на рассвете оказаться на островах — высоких сухих местах, поросших осинником. Мулянин в то время держал двух кобелей. Кобели здоровые, в ограду не пустят, но на охоте не слишком ловкие. Если в паре с чьей-то чужой, ищущей собакой — тянут, а одни ленились. Острова оказались пустыми, собаки не брали след, не искали, как ни кричал, ни замахивался на них хозяин. Плелись сзади. Мы повернули обратно. Вышли из глубины последнего острова и остановились на краю, передохнуть. В обе стороны перед нами лежала голея — голое пространство, поросшее карликовой березкой. За голеей заново начинался лес и тянулся до сенокосов и полей, переходя перед деревней в перелески. На востоке взошло солнце, оно едва поднялось над болотом. На голее, скрытые карликовой березкой, токовали куропатки.
— Присядем, — попросил я Родиона Ефимыча, — смотри, как хорошо, а!
И где бы я потом ни был в жизни своей, часто вспоминал ту охоту… Тайга, раннее утро, солнечно, свежо. Мне семнадцать лет, сижу на валежине на краю широкой голей и слушаю, как токуют куропачи. Рядом охотник Родион, собаки. Тихо, лишь куропачий гомон. Так бы и слушал, не двигаясь.
Долго мы отдыхали этак, около часа. Потом перешли голею. На брусничнике, около леса, собаки вспугнули глухаря. Глухарь протянул краем леса и сел на высокую разлапистую сосну. Мы заметили, где он опустился, и перебежками, прячась за деревьями, кинулись туда. Собаки наши молчали. Обычно они облаивают сидячую птицу на дереве, бегая вокруг, вскидываясь с лаем, ставя передние лапы на ствол. А эти даже не залаяли, когда глухарь взлетел с брусничника. Вялые совсем были псы в тот день.
