Она всегда считала, что ее недооценивают. Мерила свой успех успехом других и, досадуя и злясь, понимала, что чаша весов клонится не в ее сторону. Мучимая завистью, она ни разу не сумела порадоваться роли, спеть не на публику, а для себя, не уставившись на медные жерла оркестра, которые разбросаны словно в пропасти, у нее под ногами, а глядя на реку, на высокий песчаный берег, где по траве бежит девочка: она протягивает руку к вспорхнувшей бабочке, но улавливает лишь нить ее полета.
Тянется нить, и вот уже девочка сама вспорхнула над землей. Платьице ее вздувается колоколом, как на картине Шагала…
Ангелина Русанова походила на женщину, ни разу в жизни не сумевшую насладиться любовью, потому что она отдавалась любимому в перерыве между действиями, в темном углу сцены, среди декораций, задевавших пыльными краями ее лицо. Она напряженно прислушивается: не идет ли кто? Глаза ее прикрыты, но не в сладком забытьи, а в тревожном ожидании, не вспыхнет ли предательская лампа. И когда: подходит время оправлять растрепанные волосы и подбирать упавшие шпильки, она вдруг замечает, что вокруг нестерпимо голо.
Но неудачи на сцене не были единственными горестями в жизни бывшей певицы. Умерла, не дожив до семи лет, ее дочь. Остались после девочки два–три платьица, над которыми мать безутешно рыдала весенними вечерами, вспоминая, как ходила с ней гулять, как останавливались прохожие, чтобы погладить ее по головке, золотисторусой, словно она была родом из Скандинавии. Остались синие чулочки — малюсенькие, точно кукольные. В них мать положила локоны, которые собрала, когда в первый раз стригла дочку. Была еще тетрадка где актриса много лет назад записала — девочка еще не умела писать — сочиненные дочерью стихи:
Мама добрая такая!
Я монетка золотая из мониста,
что на нитке белой.
Оттого ли ты похорошела?
Или:
Видно, есть у солнца ноги,
если ходит по воде, как по дороге?
А когда с детьми купается в реке
и рубашку оставляет на песке,
не боится, что цыгане прибегут
и рубашку незаметно унесут? [6]
Эти цыгане, которые могут украсть рубашку у солнца, были первым проявлением детской фантазии, свидетельствовавшей о даровании, способном со временем развиться. Но от этого хрупкого существа, бегавшего по квартире в крошечных сандаликах, не осталось ничего, кроме тетрадки со стихами, платьиц и синих чулочек, в которых хранились кудряшки девочки по имени Анна—Мария.
Сына своего Владислава артистка родила поздно, на сорок третьем году. Она все еще оплакивала дочь, и появление сына было для нее скорее исполнением долга перед надвигающейся старостью, чем страстного желанья. Снова в кухне сушились пеленки, и с них на шеи немолодых родителей падали холодные капли, снова на печке возле кофейника с хной, которой артистка красила свои седеющие волосы, пузырилась, покрываясь пленкой, детская кашка. Младенец кричал ночи напролет. Анна—Мария появилась на свет красивой, с перламутрово–розовым, как ракушка, тельцем, а Владислав был багрового цвета, словно его ошпарили кипятком. В лице его с отвислыми щечками и татарским разрезом глаз проступало что–то цыганское. Ни у кого в их роду не было таких волос, прилипших к ушкам, длинных и черных. И если бы счастливый отец не верил так свято в добродетель своей жены, он мог бы подумать, что его сын — плод тайной связи с каким–нибудь противным фатом из театра оперетты (из тех, что изображают на сцене цыганских баронов и тому подобных шалопаев).
Мальчик рос, повторяя привычки Анны—Марии, даже ходил по–утиному вперевалку, как она, словно в те годы, когда незнакомая ему сестренка семенила по комнате или стояла, заглядевшись в окно, Владислав (которого тогда не было и в помине) стоял тут же и — притаившись за вазой или за плюшевой занавеской — следил за происходившим вокруг. В лице мальчика, казавшемся в первое время таким невзрачным, начали проступать нежные черты умершей девочки. Глаза его за густыми ресницами обрели бархатистую мягкость, на свету они становились похожими на колодцы с рыжеватыми, зеленоватыми и золотистыми песчинками на дне.
Мать чувствовала, что любовь к Владиславу охватывает ее с неудержимой силой. Это была какая–то странная радость, омрачаемая страхом и печалью. Похоже, ее привязанность к мальчику смешивалась с превратившейся в воспоминание любовью к Анне—Марии, которая будто воскресла в лепете и беготне мальчугана. Это воскресение оставляло в душе матери раны, подобные тем, что остаются от гвоздей, вырванных из страждущей плоти. Боль их усиливалась болью других ран, нанесенных ей беспощадной жизнью, и она чувствовала, что может врачевать эти раны лишь любовью к сыну, который рос, осыпаемый ее ласками.
Это чувство, доселе незнакомое ей, делало ее то чересчур нежной, то нервозной и мнительной. Иногда Ангелине Русановой мерещилось, что мальчик опрокинул с печки чайник с кипятком и все его лицо в волдырях. Или чудилось, что сын выбежал на балкон и упал. Она срывалась посреди репетиции и, охваченная мрачным предчувствием, запыхавшись, прибегала домой. В изнеможении открывала дверь и видела: муж режет лук (жемчужные кольца падают в тарелку), а сын сидит на диване, листая книжку с картинками. Тяжело дыша, она прижимала его к себе (кружевная блузка матери щёкотала ему лицо, и он морщился), нежно гладила по головке, ежик волос приминался под пальцами, и мальчик теменем ощущал холодное прикосновение материнского кольца. Потом, успокоившись, она шла к умывальнику, выпивала стакан воды, причесывалась перед зеркалом и, не проронив ни слова, опять спешила в театр.
Сейчас за чашкой кофе Ангелина Русанова, растроганная, благодушная, надеялась осуществить свой давно задуманный план.
Вот уже год, как Владислав был увлечен одной женщиной. Месяцами не являлся домой. Златине говорил, что ночует у родителей или что уезжает в один из черноморских городков, где он организовывал концерты эстрадных групп. Ее друзья несколько раз видели его в ресторанах со своей новой приятельницей — красивой особой с седой прядью надо лбом и в высоких сапогах, доходивших ей до середины бедер.
Златина столкнулась с ней на вокзале, когда однажды попросила Владислава, ехавшего в ее родной город, передать родителям посылку. Женщина с седой прядью тоже пришла его проводить — высокая, стройная, с темным от загара телом, туго обтянутая коротким платьем. Несмотря на жару, она была в своих высоких, облегавших ноги сапогах, делавших ее походку грациозной, как у цирковой наездницы. Стоя у подножки вагона, они с Владиславом о чем–то весело болтали, не подозревая, что через секунду появление третьего заставит их сделать вид, будто они не знакомы друг с другом. Но третий не стал задерживаться. Вежливо поздоровался, протянул Владиславу посылку и исчез в толпе.
Обернувшись у выхода из вокзала, Златина увидела, как Владислав, обняв на прощание ту, что провожала его, вскочил в вагон уже тронувшегося поезда.
Златина давно сожгла мосты, соединявшие ее с этим человеком, ничто уже не связывало ее с ним. Шагая к трамвайной остановке, она удивлялась, отчего у нее тяжело на душе. Что заговорило в ней: любовь, которую она считала угасшей, или оскорбленное самолюбие?
Новая приятельница Владислава казалась старой актрисе очень опасной. Она боялась, что эта незнакомая женщина сумеет накрепко привязать к себе ее сына. Влюбился ли он по–настоящему страстно или попал в лапы опытной развратницы? Владислав покорро выполнял все капризы новой любовницы, относился к ней с величайшей нежностью, как юноша, впервые познавший тайны любви. Когда особа с седой прядью приходила к ним в гости, Ангелина Русанова, внешне любезная, давала понять, что ей не по душе бесцеремонное поведение гостьи. Та без спросу открывала буфет, искала чай или сахар, сдувала пыль с кофейной мельницы и нарочно проводила пальцем по полировке шкафа, намекая, что в доме давно не убирали. Или позволяла себе делать замечания хозяйке, не пора ли, мол, обновить обстановку, а то квартира похожа на склад старой мебели. Освбенно раздражало Ангелину Русанову, когда эта особа ложилась на диван, скрестив на валике ноги в жокейских сапогах, а Владислав, которого нахальная гостья обнимала за талию, наклонялся к вытянутым трубочкой губам, чтобы положить ей в рот конфету.
Актриса заводила с сыном осторожный разговор о том, что соседки рассказывают весьма неприятные истории о его приятельнице. В этих историях были, возможно, некоторые преувеличения, но разве мало того, что жена двоюродного брата застала ее в супружеской постели со своим мужем, и, пока эта мерзавка улепетывала по лестнице, натягивая на ходу одежду, обманутая супруга швыряла ей вслед кастрюли н все, что попадалось под руку?
