— Все равно узнаю. Ты мне письма присылать будешь? — и я низко склоняюсь над ее лицом.
Она долго молчит, закрыв глаза. Еще раз спрашиваю, и она медленно отвечает:
— У–ви–жу.
Что же еще ей сказать! Разве все сразу? Нет, нет. Пусть из писем узнает. Но их надо передать. Духи тоже. Они у меня в кармане шинели. На цыпочках подхожу к постели, мимоходом слушаю, крепко ли спит Игнат, и достаю флакон.
— Леночка, тебе подарок из города прислали.
И я подношу к ее глазам флакончик. Она едва видит его во тьме. Берет, догадывается и, не открывая, нюхает. А я, боясь, что она отдаст мне его обратно, немного отодвигаюсь.
— Кто прислал?
— Чудак один, — отвечаю я, — парень лет двадцати двух.
— Не знаю такого.
— Знаешь. Он с приметами.
— С какими?
Хотел сказать: безрукий, веснушчатый, но она сразу догадается.
— Одна в нем примета: влюбился он в тебя и скоро… с ума сойдет.
— Не знаю такого.
— Да что же, тебя разве никто не любит?
— В городе? Нет.
— А… тут… в селе? — спрашиваю я с замиранием сердца.
Не скоро отвечает она, и лучше бы не отвечала:
— Есть.
В горле у меня пересохло. Хотел спросить, кто он, но не все ли равно?
— А… ты… его… любишь?
Она не отвечает. Я подсаживаюсь снова к изголовью, смотрю ей в лицо. Глаза открыты, она смотрит вверх.
— Любишь его? Леночка, скажи…
— Зачем тебе? — тихо говорит она.
— Да ведь я… эх… Из писем все узнаешь.
— Влюбился? — спрашивает она просто и даже холодно.
— Лена, — шепчу я, и спазмы сжимают мне горло.
— В своем селе девок много.
— Их везде много, — почти сквозь слезы говорю я.
Мы снова долго молчим.
— Иди‑ка, ложись спать… Не тревожь себя…
Я вздрагиваю от испуга и радости: она тихо и нежно проводит по моей спине ладонью.
— Хорошо, хорошо, Лена, пойду спать. Слушаюсь тебя. Но ты не забудь, — хотел сказать, что «я тебя люблю», язык не повернулся, — не забудь ответить на письма.
Снова сердце замерло. Спать! А утром встанем рано, она еще будет спать, и я уже не увижу ее. Когда‑то придется выбраться в город! Главное, не скажу ей того слова, которое рвется наружу.
Пьян я, что ль? Сделал один шаг и качнулся. И удалился от Лены будто на версту… Нет, нет, скажу.
Не помня себя, возвращаюсь к ней, низко склоняюсь над ее лицом.
— Лена, ты мне… очень… очень… нравишься!
Не дожидаясь ответа, не желая его, быстро шагаю к постели и сваливаюсь. Слышу ее вздох, вот через некоторое время она повернулась, вероятно, лицом к сестренке, еще вздохнула, и стало тихо–тихо в темной избе.
Меня разбудил Игнат. И первый мой взгляд был туда, в ту сторону. Лена спала, заложив руку за голову. Мать собиралась затапливать печь. Игнат пошел запрягать лошадь. В окнах уже свет. Быстро собравшись, я несколько раз нарочно близко подходил к спящей Лене, смотрел на нее, а когда мать вышла во вторую избу, я нагнулся над Леной и не знаю, какая сила удержала меня: так хотелось поцеловать ее тихо–тихо, чтоб не проснулась. Неужели она ничего не слышит?
Вошла мать, придвинула солому к печке.
— Спасибо, тетка Арина, за ночлег, — сказал я.
— Заезжайте, когда по дороге, — пригласила она.
— Обязательно. Ну, прощайте. Да, — понизил я голос, — а как ваша фамилия?
— Марковы мы, — ответила она, не догадываясь, зачем я спрашиваю.
Проходя и закрывая дверь, еще раз посмотрел я на спящую Лену…
Вот и наше село, наша улица, изба. Возле нее — никого. Я тихо вхожу в сени, заваленные всяческим хламом, и останавливаюсь пораженный: во дворе слышится сердитый голос матери. Когда она замолкает, ей отвечает второй голос. Прислушиваюсь: она пререкается, и, наверное давно, с Еленой, с матерью Устюшки.
— А то «сваха–сваха»! — укоряюще говорит мать.
— Была сваха, что ж теперь сделаешь! — отвечает Елена, вздохнув.
— Дура ты и есть дура.
— Зачем на это сердиться! Посватай другую.
— И посватаю. Нужна ему твоя Устя!
— Нужна аль нет, а я мать, счастья дочке хочу.
— Да ведь он теперь писарь! Писарь наш‑то, непутевая твоя голова! За него любая пойдет…
Стыдясь за мать, не дослушав, я вхожу в избу. Отец плетет лапоть. На столе перед ним лежит закапанный воском псалтырь.
— Сынок, — весело говорит отец, — старик Гагара, слышь, умирать собрался, — и кивает на псалтырь.
— Счастливый путь! — отвечаю отцу.
Обильный снег валил сплошной стеной, и через несколько дней его было так много, что пришлось прочищать дороги к колодцам, к мазанкам и тропы к соседям. Все, что видит глаз, сразу стало иным, будто укутанное белым толстым войлоком.
Мы с Васькой успели покрыть крышу, между окон защитку сделали, в худых сенях забили соломой все дыры. Васька оказался заботливым, хозяйственным. Он как‑то незаметно быстро возмужал. По примеру других парней он отпустил чуб и вечерами, уходя к девкам, завивал его раскаленным над лампой гвоздем. Но скоро Ваське придется снять чуб, и будет он лоб свой греть там, где уже мы побывали. Мать заранее готовит ему портянки, чулки, варежки и все, что полагается новобранцу. Как и все многодетные матери, она привыкла провожать детей, уже не плачет; поджав губы, сидит за шитьем или вязаньем.
Как‑то во время ужина к нам в избу вошел Николай Гагарин. Отец решил, что тот пришел за долгом. Николай помолился на образа, поздоровался, прошел к лавке и сел возле матери, низко опустив голову. Густая рыжая борода закрыла ему колени. Мы перестали есть и с испугом смотрели на этого богача. Зачем он пришел? Что хорошего может он принести в нашу избу? Я уже подсчитал, сколько надо отвалить ему моих денег, оставшихся от пенсии, чтобы расплатиться.
— Ешьте, остынет, — сказал я и взглянул на мать.
Мне было стыдно за свою семью, которая так испугалась Николая. Но никто, кроме нас с Васькой, не принялся за еду.
— Дядя Иван, — выпрямился Николай, — як тебе.
Отец так и замер, и красные его глаза часто замигали.
— Наш старик…
Николай остановился, словно поперхнувшись. А мать быстро спросила, и в голосе ее послышалась плохо скрываемая радость:
— Помер?
— Нет, — ответил Николай, — жив. Желанье он изъявил. Просит почитать святое писание. За тобой я, дядя Иван. Уважь.
— Это могу, — с радостью согласился отец и взглянул на мать.
— Знамо, раз просит, — подтвердила мать.
— Ну вот, — сказал Николай вставая. — Захвати какую‑нибудь книгу, а мы сочтемся, заплатим.
— Зачем платить! — воскликнул отец. — Чай, так.
Мать, взглянув на отца, сожмурила глаза и Николаю ласково:
— Мы вон сколько вам должны. Спасибо, выручаете. А читальщиков у нас двое. И Петя почитает.
Николай вышел. Все облегченно вздохнули, но мать не преминула обругать отца:
— Дурак лысый: «чай, та–ак». Зачем «так»?
После ужина мы с отцом обсуждали, что читать Гагаре. Псалтырь? — он читается только по покойникам. Священную историю? — там подходящего мало.
— Вот что, отец, — надумал я, — прочитай ты ему что‑нибудь пострашнее из апокалипсиса. Сразу ноги протянет.
Но мать не согласилась с этим:
— Не смейте пугать. Пущай живет. Ты, отец, только узнай, сколько платить будут. Ежели как за упокойника, по полтиннику за ночь, пущай, черт с ним, хоть два месяца живет.
— Правильно мать говорит, — согласился я. — Выбери что‑нибудь утешительное.
— С первого псалма начну, — решил отец, — а там видно будет.
Причесав остатки волос на голове, отец отправился.
Гагару расшиб паралич. Всему виною был огромный, волоцкой породы, злой баран.
Летом в особом стаде Гагары этот баран ходил с кожаной завеской на лбу, которая закрывала ему глаза. Он не раз нападал на пастуха, сшибал его с ног. Баран, сколько его ни били, никого не боялся, кроме своих домашних. Особенно боялся самого Гагары, но старик в этот вечер вперзые надел новый полушубок. Баран сзади обнюхал его и, не признав своего хозяина, слегка толкнул. Старик освирепел, ударил барана граблями. Тому только этого и надо: отступил, нацелился, и Гагара, успев только крикнуть: «Что ты, че–орт!», свалился на мерзлую кучу навоза.
Две недели старик ничего не мог говорить — отнялась правая сторона, потом отошел немного, я первые слова его были: «Зае–еза ба–ана!» Барана зарезали, принесли показать баранью голову. Гагара посмотрел на нее одним глазом, злобно плюнул и приказал: — Су–удень…
Из головы барана сварили студень, и Гагара ел своего врага три дня.
Нам со старостой пришло распоряжение снова составить списки на скот. Список мы составили и написали, что в деревне у большинства крестьян скота почти не осталось. Напрасны наши труды! Пришел приказ от продовольственной управы немедленно сдать каждому двору без исключения по два пуда мяса натурой или по три живым весом. Цена казенная. В конце приказа угроза судом. Вот тебе и телка, которую я прочил на избу. Какая тут изба! Хлеб тоже на исходе. Тревожно, когда в сусеке, особенно где лежит рожь, начинает лысеть дно, — ведь вся надежда на этот запас. Больше ниоткуда не прибавится.
