Врач объяснил нам и mua, что такие вещи порой случаются, что беременные сплошь и рядом страдают головокружениями, особенно в толпе, но тревожиться не о чем: с ребеночком все в порядке. Он сказал все это будничным тоном, возясь со сломанной рукой Крошки и обрабатывая ее ссадины.
Mua и мама ахнули, а Крошка уставилась в потолок.
— Un bebe? Ребенок?.. — прошептала mua.
А потом в кабинете стало тихо, лишь из соседней комнаты доносилось старческое кряхтенье, да в коридоре, где ждали своей очереди пациенты, стонала какая-то женщина.
— Пять месяцев? — продолжала вопрошать mua, когда они с мамой уселись пить кофе у нас в кухне. — Рего, соmо? Но как?! Прямо под нашей крышей. И кто отец?
Мама поглаживала mua по руке и старалась приободрить ее. Напомнила, что они не какие-нибудь замшелые старухи и какая разница, кто там отец.
— Должно быть, это была какая-то несчастная amor, Лусиа. Любовь, обстоятельства которой сложились так неудачно, что девочка хочет просто забыть этого парня. Не спрашивай ее о нем, пусть она сама тебе все расскажет, когда будет готова. Ах, бедняжка! — сказала мама. — Бедная Крошка! Давай-ка будем лучше думать о ребеночке. Вырастим его все вместе.
Мама добавила, что из нас с Чико получатся отличные muo [5]. А она и mua Лусиа будут этому малышу бабушками. И ребеночек не станет ни в чем нуждаться. Она повторяла это снова и снова, пока то, что сперва показалось mua Лусии катастрофой, не стало наконец поводом для радости.
За все это время Крошка не проронила ни слова.
Вскоре мама и mua Лусиа, лучшие подружки с самого детства, уже со счастливыми улыбками покупали вещички для младенца. Они починили старую плетеную кроватку. И все время повторяли, что этот малыш — просто дар небес.
Но их радость не была заразительной. Она не перекинулась на Крошку, которая отказывалась присоединяться к спорам mua Лусии и мамы и не добавила ни единого имени к длинному списку, который они составили.
Шли месяцы, и, если бы не громадный живот Крошки, из-за которого ее прозвище перестало ей подходить, никто бы не поверил, что она ждет ребенка. Она не страдала от неизбежных в ее положении, как уверяли мама и mua Лусия, жажды, изжоги и тошноты.
Крошка ни разу даже не поморщилась от той тяжести, которую вынуждены были носить ее распухшие ноги. И только когда мы с ней сидели в патио, куда из кухонного окна долетали обрывки очередного разговора о младенце, что вели mua и мама, я наконец заметил в названой кузине признаки того, что она осознает происходящее.
— Мы такие маленькие, Пульга, — сказала она мне. — Этот мир хочет, чтобы мы были маленькими. Всегда. Мы ничего для него не значим. — Она подалась вперед, и мне на миг показалось, что она вот-вот упадет.
— Не-е, все с нами нормально, Крошка. И все будет о’кей, вот увидишь, — ответил я, толкая ее в плечо и протягивая свою кока-колу.
Она сидела, положив на выпиравший живот сломанную руку, худую и незагорелую, и смотрела на улицу. Взгляд ее тусклых глаз был устремлен в никуда, а фигура выражала бесконечную покорность судьбе. Все мои доводы показались пустой ложью.
— Что значит твое прозвище? — неожиданно спросила она.
Я посмотрел на газировку в своей руке, на красно-белый логотип. Крошка знала, что мое прозвище значит «блоха». Все это знали. И ей, как и мне, было известно, откуда оно взялось.
— Мы — маленькие люди, — снова сказала Крошка. — И имена у нас маленькие, и значит, нас ждут маленькие жизни. — Казалось, что она в каком-то трансе. — Только их нам и позволено прожить, только этого мир от нас и хочет. Но иногда он не дает нам даже этого. Даже этого! Мир просто хочет нас сломать.
Мне хотелось сказать, что она ошибается, что мы, конечно же, имеем значение. Но Крошка говорила с таким видом, что, скорее всего, вообще не услышала бы меня.
— Поверить не могу, что я еще и мальца в это дело впутываю, — прошептала она.
Это был единственный раз, когда она при мне сказала о ребенке. Ясно было, что его появление кажется ей трагедией. Она так сильно не хотела приводить малыша в этот мир, что мне даже не по себе стало.
— Да все нормально будет, пробормотал я.
Она усмехнулась и спросила:
— Тебе-то откуда знать?
Глядя на Крошку с этим ее раздутым животом, я смутился и почувствовал себя дураком. Она посмотрела на меня, и ее взгляд смягчился:
— Эх, Пульга, когда-нибудь тебе придется убраться отсюда. Ты ведь знаешь это, правда?
Я пожал плечами. Всем нам стоило свалить отсюда. Но на самом деле просто взять и уехать очень тяжело.
Она опустила взгляд на живот и прошептала:
— Я ждала слишком долго. А теперь уже поздно. Для этого ребенка. И для меня.
И впервые за все время я задумался, действительно ли она случайно выпала из того автобуса.
Мы с Чико сидим в патио у mua, и я вспоминаю этот разговор, пока из дома, рассекая неподвижный воздух, до нас долетают крики рожающей Крошки.
Вдалеке рокочет мотор.
— Пульга, — обращается ко мне Чико, — а ты когда-нибудь думал, как это, наверное, странно, когда у тебя внутри человек? И что он потом должен вылезти наружу, через… ну ты понимаешь… через это место? — Чико показывает рукой в сторону промежности. Вид у него довольно испуганный. — Парень, думаю, я бы помер. Нет, на самом деле!
— На самом деле я о таких штуках не думаю, — откликаюсь я, глядя, как оседает на землю пыль.
— Это, наверное, ужас как странно, да? В смысле, как такое вообще возможно? — Он опускает глаза на собственный живот, надув его так, что он еще сильнее выпячивается из-под рубашки. — В смысле, можешь это представить? Черт, я так рад, что не девчонка. Правда, Пульга? Думаю, девчонкой быть просто ужасно.
— Ага, — соглашаюсь я.
Он не сводит глаз с дома, а Крошка тем временем кричит, что сейчас умрет. Что больше не может. Что так вообще не бывает. До меня доносятся ее рыдания, а mua с мамой уговаривают ее успокоиться.
Я никогда раньше не слышал, чтобы она так кричала. От этих звуков я пугаюсь, начинаю психовать и снова думаю о женщинах, умерших во время родов и оставивших в этом мире крохотные частички самих себя. Чико отковыривает с дверного косяка кусочки уже успевшей облупиться желтой краски. Он втягивает воздух сквозь зубы.
— Пойдем врежем по газировке, парень. Не могу больше это слышать, — говорит он, вытирая глаза.
— У тебя деньги есть?
Он запускает руку в карман и пересчитывает то, что там нашел.
— Как-нибудь поделимся.
Я встаю, и он поднимается тоже.
Стоны Крошки с каждым нашим шагом делаются тише. Мы идем, пиная камешки, которые попадаются на дороге, и чувствуем себя нехорошо от ее боли. А еще чувствуем вину, потому что мы — парни и никогда не узнаем, каково Крошке. И еще из-за того, что вроде как бросаем ее.
Но и облегчение ощущаем тоже — потому что расстояние между нами и этим ужасом все увеличивается.
Крошка
Существо внутри меня, существо, которое я так долго игнорировала и отрицала, которому желала исчезновения, хочет меня убить. Оно ужасно и мстительно. Все эти месяцы я испытывала к нему неприязнь, которая, словно кокон, окутывала его, и теперь я должна буду заплатить за это.
На тело накатывает очередная волна боли.
— Не смогу, — говорю я маме и mua Консуэло. — Не смогу это сделать.
Я закрываю глаза и пытаюсь исчезнуть, оседлать эту боль и умчаться на ней в другой мир, позволить ей доставить меня к двери, через которую можно ускользнуть в иное измерение. Хотя это знание было во мне всегда, но только теперь я ясно вижу, как можно изменить реальность, создать новую и войти в нее через воображаемые двери.
«Где же ты?» Я пытаюсь вызвать в воображении образ колдуньи, брухи, моей покровительницы, которая некогда показала мне, что эти двери существуют. И которая проведет меня сквозь них.
