«Комиссар» поднялся на кончики носков и пронзительно закричал, делая сильное ударение на последнем слоге:
– Товарищи-и-и!..
По казарме прокатился хохот, похожий на лошадиное ржание.
Я слушал, какую невообразимую дичь выкрикивал Артемка, и мне было больно и гадко. От злобы я весь дрожал, и сами собой сжимались кулаки. «Посмотрим, думал я, – посмотрим, как вы заржете сегодня в полночь!»
И вдруг услышал такие знакомые интонации, что весь напрягся. Да ведь это голос моего командира! Та же в нем страстность, та же задушевность, та же суровость…
Я смотрел во все глаза на сцену и не замечал больше ни кожаного костюма, ни безобразных усов и бровей, а видел только горящие глаза, устремленные поверх первых рядов на солдатскую массу.
– За какую же святую Русь гонят генералы трудовых казаков на братоубийственную войну? Кто сидел у нас вперемежку с нашими хозяевами на всех заводах и рудниках? Англичане, французы, немцы. Кто больше всех кричал: «Самостийная Украина»? Виниченко с Петлюрой. А кто привел на Украину немцев? Виниченко с Петлюрой. Они позовут сюда и французов, и англичан, и американцев – кого хочешь, – только бы опять загнать нас в кабалу и запродать Россию…
Я стоял у входа и видел только затылки тех, кто сидел в первых рядах. Но и по этим вдруг окаменевшим затылкам было видно, что слова Артемки прямо-таки ошарашили всех. Я взглянул на солдат: шумно дыша, они неотрывно смотрели на большевистского комиссара. На лицах было тяжелое недоумение.
Кто-то шепотом сказал:
– Вот шпарит!..
А Артемка, все более входя в роль, подсказанную ему великой правдой жизни, протянул руку вперед и с гневом спрашивал:
– Кто они, эти торговцы русским народом, эти кровососы? Они обливают себя духами, но души их вонючи, как клопы!..
– Что он говорит! Что он говорит! – взревел вдруг полковник с красным лицом и так вскочил с кресла, будто его ошпарили кипятком.
И тут в первых рядах все ожило, задвигалось, заорало, завизжало.
Из-за кулис выскочил Потяжкин и со сжатыми кулаками, с перекошенным лицом воззрился на Артемку.
– Ага, прорвалось… – зловеще процедил он. – Попался, миляга!
Быстрым движением руки Артемка сорвал усы и брови, стащил с головы парик и бросил все это в лицо Подтяжкину:
– На, сволочь! Тебе это больше к лицу!
– Ох! – хором отозвалась казарма.
Мгновение – и все, кто сидел в первых рядах, оказались на сцене.
Я видел, как рухнул Артемка под ударами десятка кулаков, как его, распростертого на полу, топтали сапогами, били ножнами шашек. Какая-то барыня с обнаженными круглыми плечами, тыча Артемку носком лаковой туфли в бок, истерично взвизгивала.
– И я!.. И я… И я!..
– Стойте! – вопил Потяжкин, расталкивая толпу. – Оставьте его мне живым для допроса!.. Оставьте его живым для допроса!..
Но никто на него не обращал внимания. Дюжий казак подбежал к рампе, протянул руки и, бледный, с прыгающими губами, стал молить:
– Господа офицеры, ваши благородия, не надо бы!.. Ой, господи, за что ж вы его так…
– Что-о? – повернулся к нему полковник с багровым лицом. – Защищать?.. Защищать красных агентов?..
И, размахнувшись, ударил казака кулаком в лицо. Тот дернулся головой и закрыл лицо руками.
– По швам!.. Руки по швам!.. – багровея еще больше, взревел полковник. Как стоишь, мерзавец, как стоишь?!.
Солдатская гуща заколыхалась, послышались возгласы:
– За что бьете, ваше высокородие?..
– Мало им хлопца, так они и нашего брата по зубам!..
Потяжкин изогнулся, как для прыжка, и каким-то новым, лающим голосом закричал:
– Бунтовать?.. Бунтовать, ракалии?..
Возгласы тотчас умолкли, но лица солдат были угрюмые, злые.
Белогвардейцы, оторвавшись на минуту от Артемки, опять бросились к нему.
«Убьют!» – подумал я с ужасом и, сорвав со стены лампу, грохнул ею об нары.
Брызги стекла и керосина обдали людей, огонь вспыхнул и сразу охватил все нары.
– Пожа-ар!.. – закричал я не своим голосом.
– Пожа-ар!.. – заорали десятки глоток. Началась невообразимая паника. Орава, отхлынув от Артемки, бросилась к дверям.
– Пожа-ар!.. Пожа-ар!.. – с безумной радостью кричал я, сбрасывая со стен одну лампу за другой.
Но тут Потяжкин вцепился в мою рубашку, а багровый полковник схватил меня за горло. Казарма перевернулась вниз потолком, и все исчезло…
Всю жизнь – нашему делу
Очнулся я оттого, что кто-то дул мне в лицо. Было темно, как в погребе. Я тихо спросил:
– Кто тут?
– Я.
Голос был Артемкин.
– Ты жив?
– Жив, – сказал Артемка.
– Я тоже жив. Где мы?
– Не знаю. Кажется, в подвале. Ты слышишь, что делается наверху?
– Нет, – сказал я. – У меня гудит в голове.
– А ты прислушайся.
Я приподнялся и стал слушать:
– Кажется, стреляют.
– Стреляют, – сказал Артемка. – Это наши.
– Тебе больно? – спросил я.
– Больно. У меня, наверно, ребро сломано. А тебе?
– Мне нет. Только в голове гудит. И что-то теплое льется у меня из глаз. Кажется, я плачу.
– А ты не плачь. Нас спасут.
– Я не потому. Мне очень хорошо, оттого я и плачу. Я горжусь, что ты мой друг. Ты герой, Артемка.
– Какой там герой! – вздохнул он. – Просто вспомнил, как однажды Пепс вот так же в цирке заговорил, и тоже вот…
– А ты видел, как полковник ударил казака?
– Видел, только не понял за что.
– Он хотел заступиться за тебя.
– Правда? – встрепенулся Артемка.
– Да и другие солдаты… Ох, и кричал же на них Потяжкин!
– Ну, так они теперь и воевать ему будут! – сказал Артемка с довольным смешком.
Но я все еще не мог унять слез. Они лились и лились у меня по щекам.
– Артемка, давай пообещаем, что всю жизнь посвятим нашему делу, – сказал я, уже не сдерживая себя.
– Да мы ж ее уже посвятили, – просто ответил Артемка.
Ошалелый генерал
В то время когда мы с Артемкой сидели под замком в подвале, Ванюшка с пятью ребятами, переодетые в казачью форму, все ближе подбирались к городу. Встречая по пути дозорные посты, они называли пароль, подъезжали вплотную и без выстрела снимали часовых. За этим маленьким разъездом бесшумно двигался весь наш отряд.
Когда до окраины города оставалось версты три, Ванюшка вдруг услышал впереди топот чьих-то ног. «Казаки» придержали коней и стали по обе стороны дороги. К ним быстро приближался человек, казавшийся в темноте непомерно длинным. Человек не мог не видеть впереди себя всадников, но бег не замедлил наоборот, припустился еще быстрее.
– Сама-ара-а! – страшным басом прокричал человек, явно намереваясь промчаться мимо всадников.
«Эге! – подумал Ванюшка. – Раз знает пароль, значит, белый». И, поставив коня поперек дороги, крикнул:
– Стой!
В ответ длинный выругался:
– Вот я тебя, мерзавец, посажу на гауптвахту, так ты научишься обращению!
Ванюшка взмахнул плетью и огрел его. Длинный шлепнулся в пыль, перевернулся и выругался еще крепче. Спешившиеся всадники схватили его за руки.
– Братцы! – изумленно сказал Семен Безродный. – Генерал!
– Чего врешь! – строго прикрикнул на него Ванюшка. – Будут тебе генералы по ночам пешком бегать.
– А я говорю, генерал! – не унимался Безродный. – Я, брат, ночью лучше кошки вижу. Вот они, аполеты. И лается, как генерал.
Ванюшка вытащил из голенища электрический фонарик и посветил им. В туманно-голубоватом снопе света заискрился пышный генеральский эполет.
– Что за черт! – сказал Ванюшка. – И впрямь генерал. Чего ж он шпарит по степи?
– Самосшедший, – предположил кто-то.
– Канальи!.. Ракалии!.. Я вас, курицыных детей! – опять закричал длинный. – Отвечайте немедленно: какой части?
– Да, – сказал задумчиво Ванюшка, – ругается он соответственно… Только голос, товарищи, больно знакомый. Где я слышал этот голос?
– На голос нашего Трубы походит, только позлее будет, – заметил Безродный. «Генерал» ахнул:
