Ознакомительная версия.
После верхового коня, которого король не мог оседлать, кавалерия, которою не мог муштровать из экипажа, была вторым, как бы сознательно придуманным намёком, и значила… король-баба.
Почувствовал это сильно Понятовский, но умел скрыть это второе досадное впечатление, от которого легко бы его Радзивиллы могли избавить, – смеясь, кланяясь, потирая руки, благодаря и стараясь показать себя счастливым от всего.
Всё-таки вполне равнодушным к своей гусарии и войск Речи Посполитой, которые она тут представляла, не мог Станислав Август показать себя. После короткого раздумья, хотя воздух был холодный, хотя морозный ветерок навевал с севера, вышел он из экипажа и… пешим пошёл к эскадрону, построенному у дороги. Подбежал к нему Комажевский с советом, который был очень необходим, ибо король едва ли знал, что предпринять с манёврами. Он и адъютант Бишевский повторно спасли честь короля, прибегая к нему, получая якобы приказы и относя их командиру эскадрона. Эта гусария, хотя в войне не много могла бы быть полезной, потому что была слишко тяжёлой и не отвечала новым запросам военного ремесла, на глаз выглядела очень красиво и живописно. Она напоминала давние времена и могла вызывать слёзы и вздохи, но тут… никто мыслью не переносился в прошлое и красивых этих маскарадных рыцарей приветствовали улыбками.
Гусары, раз приступив к манёврам, к которым были приготовлены на показ, нескоро их докончили. Они рады были показать себя перед радзивилловской милицией своё превосходство над ней. Король, таким образом, переступая с ноги на ногу, чтобы как-то разогреться, и, не забывая давать знаки своего наивысшего удовлетворения, должен был так промучиться добрых полчаса; после чего, часть эскадрона он послал вперёд к Несвижу для занятия караула, к которому был командирован, а оставшиеся сопровождали карету.
После испытанной скрытой неприятности существенно награждал великолепный вид, который перед королём разлегался. Всё пространство с этого места до города было занято разноцветной толпой шляхты на конях, войска и народа, празднично наряженного. Вдалеке гремели пушки, ближе раздавались виваты; все лица весело смеялись, все казались счастливыми.
Для показа, что ординатское войско сравниться с гусарией вовсе не боялось, на небольшом расстоянии стояла в поле золотая хоругвь его светлости князя во главе со своим полковником Янковским.
Тот, словно на показ, был сознательно выбран, так красиво и галантно представился, а вся хоругвь с ним вместе казалась выкроенной из старинной картины. Янковский имел на себе восхитительные обитые золотом доспехи с шишаком, к ним подобранным, и камеризованную дорогими каменьями булаву в руке.
Лицо, фигура, упряжь коня, оружие – всё складывалось в какой-то призрак давно похороненного прошлого. Над ним и его людьми, казалось, развевается на невидимом флажке торжественный и грустный Fuimus![17]
Вся также из двухсот шляхты сложенная хоругвь, а особенно восемьдесят сопровождающих, построенных от чела и на крыльях, были по старинному способу убраны и бронированы. Цвета контушей были гранатовые, чёрные обшивки и светло-золотые жупаны, флажки на копьях, по старинному образцу, очень длинные, пурпурные с чёрным. Сопровождающие имели на этот день выданные из хранилища красивейшие старинные доспехи, кирасы, шишаки, щиты, копья, каких уже не использовали, специально наточенные. Золотая хоругвь, хотя не затмила гусарии короля, но имела над ней то превосходство, что составляла гармоничную целостность.
Князь воевода мог ей гордиться. На самом деле, в дороге она сейчас неособенно пригодилась; не было это войско, которое могло бы представлять чело тому, какое создал опыт Семилетней войны, но как зрелище, было захватывающим.
Также фон, на котором рисовалась эта картина прошлого, был отлично к ней подобран. Отсюда был виден как на ладони весь город, замок, дворец, ратуша, башни и стены костёлов: иезуитского, бернардинского, доминиканского, бенедиктинок; рынок и улицы, составленные из кирпичных камениц, далее в глубине на горе – Свято-Михаловский костёл и огромные постройки некогда иезуитского новициата и тут же на взгорье, окружённые густым и красивым, теперь частью пожелтевшим, лесом, – здания аббатства Святого Креста бенедиктинцев, а в глубине – некоторые строения, относящиеся к Альбе, летней резиденции князей.
Чистое небо, из-за лёгких облаков проглядывающее солнце, поднимающийся над замком дым пушек, которые неустанно палили, оживляли эту панораму, великолепную и весёлую. За золотой хоругвью сразу выступали снова богато убраные в великолепные доспехи, под сёдлами из золота и жемчуга, из сокровищницы на этот день взятыми, на парадных конях, по большей части восточных, за ними стрелки, не менее как восемьсот человек, с одинаковыми ружьями, все одного цвета, зелёных жупанах и серых куртках.
В минуту, когда показалась кавалерия, непрерывной шпалерой над трактом стояла радзивилловская милиция, стрелки, стражи, могущие дать наилучшее представление о могуществе этого дома, который такую многочисленную службу мог по большей части из-за одной только панской фантазии удерживать.
Король со своим двором казался очень скромным, утопая среди этих толп, наряженных и бронированных.
Немного дальше среди великолепного кортежа впереди ждал короля князь-воевода, на этот день также наряженный как для картины и для своей старинной хоругви. Лицо его даже казалось необычно приодетым серьёзностью.
Под ни был его турецкий конь необычайной красоты, покрый седлом с серебряной бляшкой, на котором вместо узора были пришиты тяжёлые штуки золотых тканей, украшенные каменьями. Румак имел что нести, потому что и князь со своей тучностью, и всё снаряжение были немалого веса. Седло, стремена из золота так немало обременяли, но верховая лошадь несмотря на это, казалось, свободно и живо двигалась.
Воевода виленский, естественно, имел на себе мундир воеводства, а на голове соболий колпак с бриллиантовой бляшкой и брошью, в которой светились огромные бриллианты.
Поскольку князь собирался приветствовать короля и был вынужден двигаться свободно, а сивый турок под ним не мог спокойно устоять, двое конюших за узду его придерживали. Тут наступала по очереди для короля минута гораздо более лёгкая, нежели для князя, который ни красноречивым не был, ни привыкшим к ораторским выступлениям. Речь для него писали, кроме Бернадотовича, Залеский, а, может, и Матушевич, была, поэтому, исправленной и испорченной не раз, а какой на свет выйти имела, о том воевода не много беспокоился, но нужно её было изложить. В этом был сук. Князь памяти не имел, а учить что-либо на память, за исключением молитвы, в жизни не пробовал. Таким образом, хоть сокращённой орацией, всегда это проходило через силу. Подставленный, поэтому, на коне рядом князь Северин Жевуский, как все члены этой семьи, одарённый чудесной памятью, хотел подсказывать и смеялся, что ему это напоминало студенческое время.
Этой речи, которую в поте лица, не всегда выразительно, князь, постоянно глотая свою привычку «Пане коханку», произнёс, повторять не будем.
Её особенный стиль свидетельствовал о незрелости языка того века, но была полна сладости для короля. Она называла его «Всеобщим отцом», любимцем народа, дорогим сливом ягелонской крови, чего же больше можно было ожидать от Радзивилла? Пару раз упоминались предки Ягайлы; был упомянут Владислав IV и предок короля Стефан!
Как маленький образец стиля, особенного, принудительного, запутанного, мутного, служить может предпоследняя фраза: «Всмотрись же, добродетельный пане, в радостные лица, окружающие тебя, вглядись в сердца их – они чисты, одной только гражданской верностью, наивысшей любовной привязанностью (!) заняты к своему монарху».
Воевода тогда лишь вздохнул, когда на Стефане, королевском предке (имело место в эти времена соответствующего предка обозначать) завершил.
Король слушал, стоя в карете, с покрытой головой, поддерживаемый Нарушевичем и Хрептовичем, улыбаясь и умиляясь, хотя мучился равно как воевода, ответ ему пришёлся также нелегко, чем тому эта выученная речь.
Согласно тогдашней реляции, королевское выступление так было произнесено, что до слёз растрогало более мягкие сердца. Вокруг господствовала тишина, так что голос, поначалу немного тихий, потом всё более повышался, отлично на значительном расстоянии стал слышен.
Но на этих двух речах не закончилось, к сожалению! Король был вынужден постоянно стоять, старшие должностные лица воеводств и поветов по очереди подъезжали на коне и приветствовали его и на каждую речь он отвечал, что умелому и привыкшему к разговору сладости пришлись с великой лёгкостью. Затем выступили: маршалек виленский Тизенгауз, ошмянский – Оскерка, вилкомерский – Костялковский, минский – подкоморий Прушинский, мозырский – Оскерка, при новогродянах – Войнилович.
Ознакомительная версия.
