Ознакомительная версия.
– Вижу, что воевода заполучил ваше сердце, – добавил король. – Но не думайте, чтобы и я его ценить не умел. Мой Боже, если бы его слишком малодушными окружили товарищами, что за полезный для страны гражданин из него мог бы вырасти. Великая любовь к славе и амбиция, и притом такие средства!
Между должностными лицами, которых вызвали в помощь для показа архива, находился и заменяющий библиотекаря Шерейко, с радостью, что сможет поближе присмотреться к наияснейшему пану, ибо до сих пор только издалека его рассматривал.
В архиве, который не радзивилловским, но главным всего княжества литовского мог называться, хранили, как известно, за привилегией Сигизмунда Августа, оригиналы всех дипломов, актов, корреспонденций тысячи княжеских дел. Гордились Радзивиллы не без причины, так, что их домашняя охрана была приставлена к этому сокровищу. Этот архив поддерживался с великим старанием и уважением. В сводчатых комнатах шкафы с большими замками содержали более или менее хронологически сложенные пергаменты с увесистыми печатями в серебряных, золочёных, латунных оправах, в кожаных футлярах, в богато украшенных свитках, напоминающих старинные рукописи.
Кроме этого, целые ряды томов, поставленных на полке, содержали в соответствии с датами и происхождением корреспонденцию царствующих, римских пап, князей и особ достойных и славных.
В центре на большом столе, к которому для короля поставили стул, обитый бархатом с золотыми узорами, уже лежали разложенные наиболее любопытные и старые, пожелтевшие листы с разноцветными шёлковыми верёвками и печатями.
Епископ Нарушевич и сопровождающий его секретарь короля, ксендз-каноник Гавроньский, входя, набожно складывали руки, словно переступая порог святилища, и было это действительно святилище, посвящённое тому прошлому, которое в те времена и, может, ещё сегодня, молчало и лежало тут спящим, скреплённое семью печатями, ожидая того, кто бы его вызвал к жизни.
У Нарушевича на минуту загорелись глаза. Какой же обильный тут материал мог привлечь его к папкам! Как долго мог бы тут проживать ксендз Альбертранди, впущенный сюда, роясь в этом мире бумаг.
В молчании, полном уважения, вошли все за наияснейшим паном, которого тут приветствовал Бернатович и несколько помощников, хранителей, писарей и т. п.
Первым делом король обошёл комнаты, рассматривая полки и ведя за собой епископа. Потом сел к столу, разглядывая предоставленные оригиналы, начиная от Ягайлы. А были тут и старые письма, и привелегии. Со времён первой городельской унии, которая именно подтвердила только то, что было объявлено при вступлении на трон Ягайлы, с более поздних выборов великих князей всё, что сохранилось на страницах, находилось тут. Витольдовы времена, съезд в Луцке, переписка Сигизмунда с императором ожидали историка.
Глаза Нарушевича, который с лихорадочным интересом хватал оригиналы известных ему актов, то светились, то покрывались мглой.
– Жизни не хватит на исчерпание этого! – шептал он. – Силы одного человека не справятся, кроме Албертранди, который читает правильно и не заботится об ошибках. Не только сделать, но всё переработать нужно! Из праха наших костей родятся, может быть, историки, а наша сегодняшняя работа будет для них навозом и грязью.
Он вздохнул.
Король между тем просматривал то нотариальные каллиграфические детали на старых пергаментах, то печати, хорошо упакованные в капсулы, то художественные украшения новейших документов. Несколько старинных рукописей с миниатюрами, между другими красивая латинская Библия лежали, разложенные для осмотра. Из томов корреспонденции кто-то наготовил те, в которых были письма Мартина Лютера и Кальвина. Нарушевич посмотрел на них и вздохнул.
– Вовремя Радзивиллы свернули с этой дороги, – прошептал он, – но след пережитой оспы остался.
Король и те, что с ним были, сегодня среди этих бумаг показывали более живой интерес и увлечённость, нежели вчера к рубинам и бриллиантам, и, наверное, забылись бы тут, так много было что посмотреть, если бы король не имел в памяти программу дня. Часы бежали тут быстро. Нарушевич едва мог бросить взгляд на самые главные и более старые дипломы, а уже ему подсовывали новые.
Богатство было неисчерпаемое.
– В этом скарбе, – шепнул он королю, – никто не может с ними соперничать.
В молчании, которое прерывал только шелест переворачиваемых страниц и передвигаемых книг, с уважением к тем векам, остатки которых были тут сложены, уничтожил король несколько часов, постоянно что-то находя, достойное внимания и рассмотрения.
– Из всей человеческой жизни, – сказал в конце историограф-поэт, – вот что останется. На тонкой странице несколько инициалов, которые внуки либо прочесть не сумеют, либо понять не смогут!
Наконец, несмотря на то, что предметов для осмотра ещё не перебрали и хватило бы их ещё надолго, король, взглянув на свои часы, встал, благодаря Бернатовича и всех. Епископ ксендз-писатель литовский вышел за ним грустный.
– Человек на протяжении всей своей жизни учится оттого, что ничего не знает, – сказал он в конце, – чем глубже копает, тем ясней это видит; только те, что скользит по поверхности, рады тому, что имеют.
Вместо того чтобы возвратиться в свои покои, король пожелал посетить воеводину смоленскую, заменяющую хозяйку, и князя-воеводу. Эти оба визита были введены заранее, чтобы обоих неожиданно не застали.
Воеводина, уже одетая, с несколькоми дамами ждала на пороге своих апартаментов. Король снова надел на себя официальную улыбку, прояснил мрачное лицо и с галантностью приветствовал дам, теснящихся для целования его руки.
Недолго побыв у них, пошёл он потом к князю-воеводе, который также приветствовал наияснейшего гостя на пороге благодарным мурчанием. Князь Иероним, целый отряд Радзивиллов и родственников были при воеводе.
Брошенный взгляд на стену покоя, где принимал воевода, мог убедить, что короля здесь ожидали. Большой портрет наияснейшего пана, отца его, матери, братьев, сестёр, примаса и даже любимой племянницы Мнишковой и её мужа украшали комнату, впрочем, умысленно скромно прибранную, чтобы роскошь королевских апартаментов чувствовалась лучше. Радзивилл уже после маленького завтрака был в отличном настроении и расположении к шутливой и странной беседе, какие свободно появлялись только в близком кругу. Королю также ничего более милым быть не могло, чем эта близость, которой себе желал. Посадили короля на стул, при котором уже маленький столик, специально приготовленный, содержал несколько хрупких изделий и очень старательно сделанных из слоновой кости, букса, лимонного дерева и розового.
– Наияснейший пане, – сказал воевода, беря в руку одну из табакерок, лежащих на столике, – я тоже могу похвалиться вашему королевскому величеству, что не всегда бездельничал. В моих странствиях по свету, в которых, пане кох… наияснейший пане, познал различное счастье и беды, должен был какое-то время заниматься токарничеством, чтобы иметь что поесть. Но да! Да! – говорил он всё более серьёзно. – Некий китаец учил меня этой утомительной работе, у меня были не такие разбухшие руки, как сейчас, достаточно, что себе этим зарабатывал на жизнь.
Все улыбнулись, опуская голову; князь-воевода продолжал дальше, вовсе несмущённый:
– Вот с тех-то времён, пане кох… наияснейший, остались мои работки. Если бы ваше королевское величество соблаговолило принять.
Говоря это, он открыл пустую табакерку, обложенную внутри толстым слоем золота, сверху отлично сделанную из слоновой кости, очень умело, и подал её королю. Трудно было поверить, что живой, нетерпеливый и тяжёлый князь мог сам её сделать, но сомнения никто показать не смел, а король, беря табакерку, объявил, что была она очень дорогой и очень милой для него памяткой о пребывании в Несвиже.
Королевские товарищи приблизились к столику посмотреть иные лежащие здесь штучки поменьше, а воевода другую коробочку, мурча, втиснул в руку Комажевскому.
– Токарню я всегда имею под рукой, – добавил он, – указывая на открытую дверь второй комнаты, в которую король вошёл с любопытством.
Действительно, вся эта комната была токарной мастерской.
Верстаки разной величины были поставлены здесь по кругу, каждый из них со своим долотом, разными инструментами и необходимым материалом.
Между другими находилась достаточно сложная машина для резьбы монет и узоров, якобы сделанная и разработанная в Несвиже, которую воевода также предложил королю.
– Я пошлю это вашему королевскому величеству в Варшаву, – сказал он, – потому что ручаюсь, что даже на монетном дворе подобного не имеют.
Король поклонился.
– А я первую медаль, которую на ней сделает Регульский, прикажу украсить изображением князя.
– Лишь бы не согласно с Норблином, – рассмеялся князь, – потому что этот так меня нарисовал, как если бы я на разбой выбирался, а я, пане кох… человек спокойный и только до медведиц хищный.
Ознакомительная версия.
