В Нью-Йорке мы приняли на корабли отряд в три тысячи человек, включая два поредевших полка американских роялистов и нью-йоркского ополчения (где служил мой досточтимый родственник капитан Уилл Эсмонд), и наша флотилия двинулась вверх по Гудзону, который, на мой взгляд, живописнее Рейна. С нависших над водой утесов и отвесных базальтовых скал, мимо которых мы проплывали, нас не потревожили ни единым выстрелом: как ни удивительно, на этот раз противник ничего не знал о замышляемом нами маневре. Сначала мы высадились на восточном берегу, в месте под названием Верпланк-Пойнт, где войска Конгресса отступили после незначительного сопротивления, поскольку возглавлявший их суровый старик Путнем (получивший большую известность во время войны) решил, что мы направляемся к восточному плато, чтобы пробиться оттуда к Бергойну. Путнем отошел с целью занять проходы в горах; мы послали ему вдогонку небольшой отряд, делая вид, что решили его преследовать, и он сделал вывод, что за этим отрядом последуют основные силы. Тем временем мы еще затемно перебросили две тысячи человек без артиллерии на западный брег к Стоуни-Пойнт, как раз напротив Верпланкса, к подножию высокого, круто нависшего над рекой утеса, некогда прозванного хозяевами этих мест голландцами – Дандербергом. С севера небольшая речка отделяет его от соседнего холма, где стоит форт Клинтон, названный так вовсе не в честь нашего генерала, а по имеви одного из двух джентльменов, носивших эту фамилию и принадлежавших к старейшему и высокоуважаемому провинциальному дворянству Нью-Йорка, – оба они, кстати сказать, в это время командовали войсками, действующими против сэра Генри. На соседней с фортом Клинтон возвышенности расположен форт Монтгомери, а дальше высится холм под названием Медвежий; на противоположном берегу великолепной реки виден Нос Святого Антония – поистине величественный утес, которому голландцы дали это забавное название.
Нападение на оба форта произошло почти одновременно. Половина нашего отряда под командой Кэмпбелла, павшего в тот день смертью храбрых, была выделена для штурма форта Монтгомери. Сэр Генри, неизменно рвавшийся в самую гущу схватки, возглавил оставшуюся часть войск и, по его словам, рассчитывал, что на этот раз нам больше повезет, чем на острове Салливан. Тропа, по которой нам пришлось подниматься на Дандерберг, была настолько узка, что на ней едва умещалось по три человека в шеренгу; в полном молчании мы взбирались наверх, с каждым шагом все больше поражаясь отсутствию всякого сопротивления. Противник не выставил даже дозорных; мы были обнаружены лишь после того, как начали спускаться по противоположному склону, и у подножья без труда рассеяли небольшой отряд, спешно высланный нам навстречу из форта. Однако начавшаяся тут перестрелка свела внезапность атаки на нет. Форт был перед нами. Нашему отряду предстояло атаковать только с тем оружием, которое у него было, и вот, молча и быстро, под огнем артиллерии противника, мы стали взбираться по склону. Солдаты получили приказ ни в коем случае не открывать огонь. Со знаменем шестьдесят третьего полка, высоко поднятым над головой, сэр Генри шел в первых рядах штурмующих. Склон был крут: солдатам приходилось подсаживать друг друга, чтобы перемахнуть через стену или протиснуться в амбразуры. Вот тут-то поручик Джозеф Блейк, отец некоего Джозефа Клинтона Блейка, что с нежностью поглядывает на одну юную леди, и заслужил приход в поместье Уорингтонов, отвратив смерть от владельца этого поместья и вашего покорного слуги.
Как нам стало впоследствии известно, примерно четверть солдат из гарнизона форта сбежали, остальные были убиты, ранены или захвачены в плен. Такая же участь постигла взятый штурмом форт Монтгомери, и ночью, озирая окрестности с вершины, на которой только что был водружен королевский штандарт, мы стали свидетелями ослепительной иллюминации на реке. Неприятель ценой немалых усилий и затрат соорудил от форта Монтгомери и до величественного Носа Святого Антония плавучий бон, за которым стали на якорь несколько американских фрегатов. Когда форт был захвачен, суда попытались было в темноте подняться по реке, стремясь отойти на недосягаемое расстояние от пушек, которые, как понимали на кораблях, утром откроют по ним огонь. Но ветер был для них неблагоприятен, и спасти суда не удалось. Тогда команды подожгли корабли с поднятыми парусами, а сами погрузились в шлюпки и высадились на берег, и мы наблюдали, как полыхают эти грандиозные огненные пирамиды, и пламя, вздымаясь до небес, отражается в реке; а потом загремели чудовищные взрывы, и корабли погрузились в воду и скрылись из глаз.
А назавтра прибыл парламентер, офицер континентальной армии, чтобы справиться об участи своих раненых и пленных, и передал мне записку, содержание которой повергло меня в смятение; я понял из нее, что во вчерашнем сражении принимал участие мой брат. Записка, помеченная 7 октября, была отправлена из штаба дивизии генерал-майора Джорджа Клинтона и кратко уведомляла меня, что «полковник виргинской пехоты Г. Уорингтон надеется, что сэр Джордж Уорингтон не пострадал при вчерашнем штурме, из которого сам полковник, к счастью, вышел невредимым». Никогда еще не возносил я к богу столь пламенных молитв, как в тот вечер; я горячо возблагодарил небо за то, что оно пощадило моего любимого брата, и дал обет прекратить братоубийственный поединок, в коем я принял участие единственно потому, что этого, как мне казалось, требовали от меня долг и честь.
Не скрою, принятое мною решение оставить службу и удалиться под мирную сень моих виноградников и смоковниц, принесло мне несказанное облегчение. Однако, прежде чем возвратиться на родину, я хотел повидаться с братом, и мне без труда удалось получить от нашего командира поручение в лагерь генерала Клинтона. Штаб его дивизии располагался теперь в нескольких милях вверх по реке, и в лодке с белым флагом я быстро добрался до выставленных на берегу неприятельских пикетов. Прошло несколько минут, и я увидел брата. Он совсем недавно прибыл в дивизию генерала Клинтона с письмами из штаб-квартиры в Филадельфии и после штурма форта Клинтон случайно узнал, что я тоже участвовал в этом сражении. Мы провели вместе прекрасную, хотя и слишком короткую ночь; мистер Сейди, повсюду следовавший за Хелом на войне, устроил в честь обоих своих хозяев настоящий пир. В нашей хижине оказалась только одна соломенная постель, и мы с Хелом бок о бок проспали в ней, как бывало в детстве. Нам не терпелось поведать друг другу тысячу вещей, – мы вспоминали прошлое и мечтали о будущем. Доброе сердце Хела возликовало при известии о том, что я решил скинуть с плеч красный мундир и вернуться к своим землям. Он порывисто обнял меня:
– Слава богу! Ты только подумай, Джордж, что могло бы произойти, доведись нам встретиться в бою две ночи назад! – Он даже побледнел при этой мысли. А по поводу нашей матушки он меня успокоил. Она, разумеется, все та же неукротимая тори, однако командующий дал специальное указание на ее счет, и ей ничто не угрожает. – К тому же Фанни заботится о ней, а она способна заменить целую роту! – воскликнул пылкий супруг. – Ну, ведь правда она умна? И добра? И красива? – вопрошал Хел, к счастью, не дожидаясь ответов на эти восторженные вопросы. – И подумать только, что я чуть было не женился на Марии! Боже милостивый, какой опасности я избежал! Хэган каждое утро и каждый вечер возносит в Каслвуде молитвы за короля, но теперь уже за запертыми дверями, чтобы никто не слышал. Господи, спаси нас и помилуй! Его жене шестьдесят лет, не меньше, и ты бы видел, Джордж, как она пьет!..
Но не лучше ли промолчать о маленьких слабостях нашей доброй кузины? Я рад, что она прожила достаточно долго, чтобы пить за здоровье короля Георга еще много лет после того, как Старый Доминион навеки перестал быть подвластен его скипетру.
С наступлением утра мое краткое посещение лагеря подошло к концу, и самый верный из друзей и самый добрый из братьев проводил меня до оставленной на берегу лодки. Расставаясь, мы обнялись, его рука на мгновение сжала мою, а затем я сошел в лодку, и она быстро понесла меня по течению: «Свижусь ли я с тобой когда-нибудь снова, верный друг и спутник моей юности? – думал я. – Встречу ли я среди наших холодных англичан друга, равного тебе? Твоя чистая душа не знала других помыслов, кроме тех, что подсказаны добротой и великодушием. Каким только своим желанием или достоянием ты не поступился бы ради меня? Как ты храбр и как скромен, как крепок духом и как деликатен, как прост, бескорыстен и кроток! Как ты умел всегда ценить достоинства других и забывать о своих!» Он стоял на берегу, а я смотрел на него, пока слезы не затуманили мой взор.
Сэр Генри, несомненно, одержал блестящую победу, но, как обычно, одержал ее слишком поздно, и она послужила весьма слабым утешением: сразу за ней последовал разгром Бергойна, поскольку нашей экспедиции было явно недостаточно, чтобы его предотвратить. К Бергойну было отряжено немало тайных гонцов, но никто из них так и не добрался до него, и судьба их осталась нам неизвестна. Мы услышали о горестной участи только одного из этих несчастных, который добровольно вызвался передать Бергойну донесение и доставить ему личное письмо сэра Генри. Наткнувшись на один из отрядов генерала Джорджа Клинтона в красных мундирах (которые скорее всего были частью добычи с какого-нибудь британского корабля, захваченного американскими каперами), наш лазутчик решил, что добрался до английских частей и направился прямо к дозорным. Он понял свою ошибку слишком поздно. У него нашли письмо, и он поплатился за него жизнью. Десять дней, спустя после нашей победы, одержанной при фортах, разразилась катастрофа при Саратоге, ужасные подробности которой мы узнали на корабле, увозившем нас домой. Боюсь, что моя жена была не в состоянии сильно скорбеть по поводу этого поражения. Ее ждала встреча с детьми, с отцом, с сестрой, и она денно и нощно благодарила небо за то, что ее супруг, иебежав всех опасностей, остался цел и невредим.
