С наступлением утра мое краткое посещение лагеря подошло к концу, и самый верный из друзей и самый добрый из братьев проводил меня до оставленной на берегу лодки. Расставаясь, мы обнялись, его рука на мгновение сжала мою, а затем я сошел в лодку, и она быстро понесла меня по течению: «Свижусь ли я с тобой когда-нибудь снова, верный друг и спутник моей юности? – думал я. – Встречу ли я среди наших холодных англичан друга, равного тебе? Твоя чистая душа не знала других помыслов, кроме тех, что подсказаны добротой и великодушием. Каким только своим желанием или достоянием ты не поступился бы ради меня? Как ты храбр и как скромен, как крепок духом и как деликатен, как прост, бескорыстен и кроток! Как ты умел всегда ценить достоинства других и забывать о своих!» Он стоял на берегу, а я смотрел на него, пока слезы не затуманили мой взор.
Сэр Генри, несомненно, одержал блестящую победу, но, как обычно, одержал ее слишком поздно, и она послужила весьма слабым утешением: сразу за ней последовал разгром Бергойна, поскольку нашей экспедиции было явно недостаточно, чтобы его предотвратить. К Бергойну было отряжено немало тайных гонцов, но никто из них так и не добрался до него, и судьба их осталась нам неизвестна. Мы услышали о горестной участи только одного из этих несчастных, который добровольно вызвался передать Бергойну донесение и доставить ему личное письмо сэра Генри. Наткнувшись на один из отрядов генерала Джорджа Клинтона в красных мундирах (которые скорее всего были частью добычи с какого-нибудь британского корабля, захваченного американскими каперами), наш лазутчик решил, что добрался до английских частей и направился прямо к дозорным. Он понял свою ошибку слишком поздно. У него нашли письмо, и он поплатился за него жизнью. Десять дней, спустя после нашей победы, одержанной при фортах, разразилась катастрофа при Саратоге, ужасные подробности которой мы узнали на корабле, увозившем нас домой. Боюсь, что моя жена была не в состоянии сильно скорбеть по поводу этого поражения. Ее ждала встреча с детьми, с отцом, с сестрой, и она денно и нощно благодарила небо за то, что ее супруг, иебежав всех опасностей, остался цел и невредим.
Глава ХСII. В моем вертограде, в тени моей смоковницы
Нет нужды, думается мне, описывать вам, молодые люди, как ликовали мы, собравшись снова под родным кровом, и как велика была радость матери, когда все ее птенцы слетелись к ней под любящее крыло? Эта радость была написана на ее лице, и она коленопреклоненно возносила за нее благодарение небу. В нашем доме места хватило бы для всех, но тетушка Этти остаться не пожелала. После того как она почти три года заменяла мать нашим детям, сложить с себя эти обязанности ей было мучительно больно, и, будучи отодвинута на второй план, она отказалась даже жить с детьми под одним кровом и переселилась вместе с отцом в дом на Бэри-Сент-Эдмондс, неподалеку от нас, где и продолжала втихомолку баловать своих старших племянника и племянницу. Примерно через год после нашего возвращения в Англию скончался мистер В., ямайский плантатор. Он завещал Этти половину своего состояния, и тогда мне впервые открылось, как велика была привязанность к ней этого достойного человека, который таким способом выразил ей свою вечную любовь, несмотря на то что она его отвергла. Одному богу известно, какую часть капиталов своей тетушки успел с тех пор растранжирить мосье Майлз! Сколько стоило его производство в чин и обмундирование; его роскошные парадные мундиры; его карточные долги и разного рода маленькие приключения! Или вы думаете, сэр, что мне неведомы свойства человеческой натуры? Разве я не знаю, во что обходится посещение трактиров на Пэл-Мэл, petits soupers [551] , игра – хотя бы даже по маленькой – в «Кокосовой Пальме», и разве для меня секрет, что джентльмен не может позволить себе все эти удовольствия на пятьсот фунтов в год, которые я ему отпускаю?
Тетя Этти твердо заявила, что решила остаться старой девой.
– Я дала обет, сэр Джордж, не выходить замуж, пока не встречу такого же хорошего человека, как мой дорогой папенька, – сказала она, – и так ни разу и не встретила. Да, бесценная моя Тео, ни разу, и даже вполовину такого хорошего, и сэр Джордж пусть зарубит себе это на носу.
И все же, когда добрый генерал умер, – в весьма почтенных летах и спокойно приемля кончину, – больше всех, мне кажется, оплакивала его моя жена.
– Я плачу потому, что недостаточно его любила, – говорило это нежное создание.
Этти же держалась спокойнее, во всяком случае, с виду; она продолжала говорить об отце так, словно он все еще был жив, припоминала различные его шуточки, его доброту и неизменную любовь к детям (тут лицо ее светлело, и в такие минуты она казалась молоденькой девушкой), и подолгу сиживала в церкви, подняв ясный взор к мраморной плите, на которой было высечено его имя, перечислены некоторые его добродетели и – редкий случай – не прибавлено ни крупицы лжи.
Мне казалось порой, что мой брат Хел – предмет полудетского увлечения Этти, навсегда сохранил власть над ее сердцем, и когда он десять лет тому назад приехал повидаться с нами, я рассказал ему про эту давнюю влюбленность в него Этти, не без тайной надежды, признаться, что он попросит ее заменить ему миссис Фанни, которая к тому времени уже покинула земную юдоль. Моя жена (с ее вечной склонностью считать себя жалкой грешницей) не переставала с тех пор терзаться из-за того, что она, как ей справедливо казалось, недостаточно глубоко скорбит об этой утрате. Хел же, приехав к нам, был безутешен и клялся, что нет и не будет на свете другой такой женщины, как его Фанни. Наш добрый генерал, который тогда еще был жив, снова принял его под свой кров, как когда-то, в счастливые дни нашей юности, и дамы играли ему те же песенки, какие он слушал еще юношей в Окхерсте. С размягченным сердцем мы все предавались сладким воспоминаниям, а Гарри неустанно изливался перед Этти в своей безысходной печали, снова и снова перечисляя все достоинства своей покойной супруги, а заодно с нежностью вспоминал и дорогую тетушку Ламберт, которую он любил всем сердцем, и эти столь горячо воздаваемые ей хвалы были, разумеется, как елей для ее верного супруга, из чьей памяти ни на секунду не изглаживался ее светлый образ.
Генерал Хел получил назначение в Париж как представитель американского генерального штаба и покинул нас, облачившись в желто-голубой мундир (с легкой руки мистера Фокса и других господ вошедший в моду и у нас); он был весьма обласкан при версальском дворе, невзирая на то, что представить его христианнейшему из королей и его супруге взялся маркиз де Лафайет, который был не в большой чести у королевской четы. Насколько я понимаю, виргинский генерал пришелся очень по душе одной маркизе, и она, не долго думая, вышла бы за него замуж, не окажи он сопротивления и не укати обратно в Англию, где все, а в особенности Этти и ее отец, готовы были слушать его восхваления покойной супруги. Мы же, хорошо знавшие этот образец добродетели, хотя и старались вежливо внимать Хелу, не могли все же полностью разделять его восторги и были порой в затруднении, когда наши дети принимались расспрашивать нас «об этом ангелочке» – жене дядюшки Хела.
Генерал Ламберт и генерал Хел, я, капитан Майлз и преподобный Блейк (через год после моего отъезда из Америки он был тяжело ранен в битве при Монмауте и вернулся в Англию, где, сменив армию на церковь, получил от меня приход) любили за бутылкой вина разыгрывать заново старые баталии революционных лет, и священник частенько восклицал при этом:
– Клянусь Юпитером, генерал (сложив с себя офицерское звание, он перестал призывать в свидетели бога), вы – тори, а сэр Джордж – виг! Он всегда критикует наших военачальников, а вы всегда стоите за них горой, и прошлое воскресенье, когда я возносил молитвы за нашего короля, я слышал, как вы громко повторяли за мной эти священные слова.
– Истинная правда, Блейк. Я молился, и притом от всего сердца. Я никогда не забуду о том, что носил его мундир, – говорит Хел.
– Ах, если бы Вулф прожил еще двадцать лет! – говорит генерал Ламберт.
– Ах, – восклицает Хел, – послушали бы вы, как отзывался о нем генерал!
– Какой генерал? – спрашиваю я (чтобы его поддразнить).
– Мой генерал, – говорит Хел, встает и наполняет бокал. – Его превосходительство генерал Джордж Вашингтон! За его здоровье!
– От всей души! – говорю я, но по лицу священника вижу, что либо тост, либо кларет ему не по вкусу.
Хелу никогда не надоедало говорить о своем любимом генерале, и как-то вечером во время одной из таких дружеских бесед он поведал нам, как впал однажды в немилость у генерала, к которому был так душевно привязан.
Нелады между ними начались, как я понял, из-за господина маркиза де Лафайета (о коем уже упоминалось выше), сыгравшего немалую роль в истории последних лет и столь внезапно исчезнувшего с горизонта. Военные заслуги полковника Уорингтона, его чин, его общепризнанная храбрость, казалось, должны были бы обеспечить ему продвижение по службе в континентальной армии, на деле же было так, что стоило появиться какому-нибудь молокососу вроде мосье де Лафайета, как Конгресс тут же награждал его чином генерал-майора. Хел с прямотой старого вояки позволил себе несколько презрительно отозваться о некоторых назначениях, производимых Конгрессом, где жадные до чинов и не слишком разборчивые в средствах офицеры действовали с помощью всевозможных низких интриг и подкупа. Мистер Уорингтон, – быть может, в подражание своему ныне столь прославленному другу из Маунт-Вернона, – избрал для себя другой путь: он хотел и на войне оставаться джентльменом. Разумеется, он не отказывался от положенного ему жалованья, но тратил его на обмундирование своих солдат и на прочие их нужды, а что до чинов, то это, заявлял он, его меньше всего интересует, и ему все едино – служить ли родине в чине полковника или в другом более высоком звании. И можно не сомневаться, что при этом он позволил себе несколько весьма нелестных замечаний по адресу некоторых старших офицеров армии Конгресса, их родословной и причин продвижения по службе. Особенно же бурное негодование вызвало в нем внезапное повышение в чине вышеупомянутого молодого француза, офицера республиканской армии, – маркиза, как все привыкли его называть, и, кстати сказать, общепризнанного любимчика самого главнокомандующего. После того как злосчастный сумасброд Ли был взят в плен и опозорен, во всех континентальных войсках не осталось бы и трех офицеров, владеющих языком мосье маркиза, благодаря чему Хел имел возможность ближе познакомиться с молодым генерал-майором, нежели все другие его однополчане, включая и самого главнокомандующего. Мистер Вашингтон добродушно отчитал своего приятеля Хела за то, что тот, по его мнению, завидует безусому офицерику из Оверни. Глубочайшее уважение и почти сыновняя привязанность, постоянно выказываемые ему восторженным молодым аристократом, пришлись мистеру Вашингтону по душе, а помимо того и некоторые весьма серьезные соображения политического характера понуждали его не отказывать маркизу в покровительстве и дружбе.
