Можно привести простой пример: не существует никакого эмпирико-научного доказательства смысла «Гамлета». Это произведение ментально-символьной сферы и, следовательно, оно может быть понято, или ухвачено, лишь ментальным актом. Чувственные данные почти полностью бесполезны. «Гамлет» не состоит из электронов, молекул, дерева или цинка; он состоит из единиц смысла – ментальных данных, – которые раскрываются не как сенсибилия, а как интеллигибилия.
Сходным образом феноменология раскрывает, что предметы интеллигибилии не только наполнены смыслами и интенциональны, но еще и неотъемлемо межсубъективны. Например, если вы предъявляете мне символ (скажем, слово «яблоко») и я интуитивно понимаю, или ухватываю, этот символ, то сам символ, – доселе буквально находившийся «в» вашей голове, или уме, – теперь еще буквально находится и в моем уме: мы оказываемся напрямую и близко взаимосвязаны в межсубъективном событии межличностного взаимообмена. В сфере общения и дискурса многие умы могут вступать в союз на основе совместно разделяемых символов, войдя друг в друга таким образом, который существенно превосходит только лишь телесный контакт или взаимодействие. И обратите внимание на то, что осмысленное общение – это не просто хаос или случайный лепет: у него есть структура, правила, оно следует логике или форме. Это совершенно реальная территория с очень реальными данными, – но такими данными, которые скрыты от постижения исключительно при помощи органов чувств.
Все это (интенциональность, ценность, смысл, межсубъективная структура), в сущности, справедливо для любых ментальных феноменов. И общее ментально-феноменологическое исследование просто направлено на природу, структуру и значение интеллигибилии – с ее языком, синтаксисом, коммуникацией, дискурсом, логикой, ценностью, интенциональностью, идеями, смыслами, понятиями, образами, символами, семиотикой, – в том виде, в каком они проявляются в психологии, философии, социологии и, в общем, «науках о человеке» (то есть ментальных науках). Все это, по сути, мы называем «ментальной феноменологией».
Таким образом, посредством основывающегося на предписании исследования в общей ментальной феноменологии исследователь открывает факты, или данные, которые применимы к полю интеллигибилии – ментальной, или субъективной, сфере как таковой, и в этом смысле фактами являются субъективные факты. Но это не означает, что, мол, они представляют собой просто все, что индивидуальной душе угодно, как любят заявлять эмпиристы. Перво-наперво, эти феноменологические ухватывания не являются «просто ценностями» или «просто идеями», противопоставленными «реальным фактам», ведь в ментальной сфере ценности и идеи и есть реальные, или непосредственные, факты, или данные, раскрываемые напрямую. Во-вторых, эти феноменологические ухватывания можно проверить, представив их на суд сообщества других умов, которые выполнили требуемые предписания. В данном случае «плохое» феноменологическое постижение просто не будет сочетаться с базисом из других феноменологических фактов, погруженных в межсубъективный консенсус и раскрываемых в нем. Вследствие чего эта «плохая единица данных», или «плохое ухватывание», будет опровергнута реальностью, которая весьма реальна и очень упорядочена, – сферой интеллигибилии и ее межсубъективными структурами. Точно так же плохой эмпирический факт не будет сочетаться с базисом из других чувственных фактов и будет им опровергнут.
Позвольте привести в качестве простого примера открытие способа дешифровки древнеегипетских иероглифов. Мы имели на руках таинственный язык (некая форма сокрытой интеллигибилии), письмена которого были начертаны на каменных табличках. Итак, эмпирико-аналитическое исследование может нам поведать возраст материала, его состав, сколько он весит и так далее. Но оно совершенно бесполезно при расшифровке интеллигибилии самих иероглифов – того, что же они значат. Для того чтобы это определить, я должен выполнить ряд ментальных предписаний: я должен начать рассматривать внутреннюю структуру символов при помощи своего ока разума; я должен экспериментировать, пробовать разные вещи, прибегать к различным комбинациям символов, дабы посмотреть, если удастся наткнуться на правильную комбинацию, правильное предписание, которое приведет к осмысленному постижению возможных смыслов иероглифов. Если определенная комбинация кажется верной, я все еще должен проверить ее, сопоставив с другими комбинациями: многообещающий смысл может, на самом деле, быть опровергнут другими смыслами, открывающимися далее, ведь язык и вправду обладает межсимвольной структурой, или синтаксисом, и плохое лингвистическое ухватывание просто не будет сочетаться с остальными лингвистическими ухватываниями. Наконец, я должен проверить общую совокупность полученных результатов, сопоставив их с результатами, полученными другими квалифицированными исследователями. (И именно это, конечно же, сделали с Розеттским камнем Жан-Франсуа Шампольон и Томас Юнг.)
Идея же просто в том, что, хотя мы и работаем преимущественно с субъективными произведениями (языком), тем не менее это не означает, что я могу разродиться любой взятой с потолка интерпретацией, которая мне подходит, ибо интеллигибилия обладает межсимвольными и межсубъективными структурами, которые сами по себе опровергнут ошибочные утверждения. И это в фундаментальном смысле истинно для смыслов любой области интеллигибилии – смыслов языка, психологических целей и влечений, логики и синтаксиса, намерений и ценностей. Хотя истины в этих сферах эмпирически не верифицируемы и даже не очевидны, тем не менее они никоим образом не опираются на беспочвенные пожелания, субъективные предубеждения или непроверяемые мнения. В определении истины или фактов интеллигибилии, как это ясно объясняет Огилви, «дело не обстоит так, будто сработает любая безумная гипотеза. И просто отрицание тоже не сработает [по типу «это никак не выяснить, ибо это нельзя вывести эмпирическим путем»]. Только сообщество интерпретаторов может произвести межсубъективный базис для системы критериев, которые могли бы подтвердить заявления об истинности, формируя непротиворечивую интерпретацию. Момент истины спасен от субъективного релятивизма, доводящего идею истины до абсурда. Только лишь некоторые интерпретации имеют смысл. Их осмысленность является производной того, насколько удовлетворительно они следуют определенным правилам хорошей интерпретации. Правилам, которые в некоторых случаях нисколько не отличаются от правил хорошей [эмпирической] науки – например, элегантность и простота, свобода от субъективного предубеждения [или, как выразился бы я сам, подчиненность трем компонентам хорошего познавания]».[65]
Эмпиристы конечно же с презрением относятся к идее любых процедур верификации, которые не опираются на чувственные данные. Все подобные неэмпирические и нечувственные исследования (субъективную психологию, идеалистическую феноменологию, онтологию и т. д.) они называют унизительным термином «метафизика» и утверждают, что все они не имеют надежной, воспроизводимой и верифицируемой базы. Однако они так поступают лишь потому, что упустили из виду неотъемлемые структуры самой интеллигибилии. Это и вправду странно, ведь сам факт, что эмпиристы говорят друг с другом и постоянно понимают, что говорится, опирается именно на реальное существование упорядоченной, воспроизводимой и межсубъективной сферы интеллигибилии. И общая ментальная феноменология (в любом из ее различных ответвлений – философском, психологическом, лингвистическом, социологическом и т. д.) просто является наукой открытия и воспроизведения этих смыслов, паттернов, структур и законов. Она действительно является метафизической или метаэмпирической дисциплиной, но едва ли это можно понимать как нечто уничижительное.
И посему, когда даже сами эмпиристы формируют свои гипотезы, формулируют свои теории, упорядочивают свои чувственные данные и предлагают систематические объяснения, какой именно способ познавания управляет данным конкретным аспектом их деятельности? Конечно же, рациональная феноменология. И все же эмпиристы или сциентисты бессловесно используют именно этот «метафизический» способ познания, чтобы заявлять, что у него, дескать, нет реального существования, заявлять, что он не является «по-настоящему реальным», что на него нельзя полагаться, он бессмысленен, не верифицируем, и утверждать еще целую кучу иного метафизического нонсенса. С таким же успехом можно написать дюжину книг, в которых заявлять, что такой вещи, как письменность, не существует.
