Но, разумеется, классическая бихевиористическая модель довольно плохо работает в отношении людей, ведь у человека между сенсорно-чувственными стимулами и сенсорно-чувственным откликом имеется ментальная структура, и эта структура подчиняется законам, действующим не в сенсибилии, а в интеллигибилии. Когда классический бихевиоризм начал хотя бы смутно признавать данный факт, он попытался приспособить к нему свою модель, введя концепцию «вмешивающихся переменных» (например, Халл): то есть между сенсомоторным стимулом и сенсомоторным откликом существует «вмешивающиеся», или когнитивные, переменные, такие как ожидание и ценность (Халл, Толман). Хотя это и весьма верно, эмпирико-аналитическая методология бихевиоризма была плохо вооружена для изучения этих вмешивающихся переменных, ведь эмпирическое исследование работает с объективными данными, а вмешивающиеся переменные (интеллигибилия) не столько объективны, сколь межсубъективны. И в тот момент, когда начинаешь исследовать межсубъективные феномены, незамедлительно попадаешь в мир дискурса, диалога, общения, интроспекции, герменевтики, феноменологии и так далее. И пытаться работать с этими ментально-феноменологическими данными при помощи эмпирико-аналитических методов (например, называя их «вербальным поведением») примерно так же эффективно, как пытаться узнать смысл «Войны и мира» путем анализа объективных чернил и бумаги, на которой напечатана книга.
Нет совершенно никаких оснований отвергать ограниченную полезность эмпирико-аналитического исследования человеческого поведения. Человеческая сенсибилия не только должна подвергаться эмпирическому изучению, но также в той мере, в какой интеллигибилия (или трансценделия) изменяет объективный мир, эти изменения можно и необходимо исследовать эмпирическим образом. Однако сам эмпиризм упускает из виду сущность даже этих изменений. Позвольте мне привести, пожалуй, самый сложный пример, дабы показать, на основе чего можно вести аргументацию. Произведение искусства, картина – скажем, «Третье мая 1808 года» Гойи. По ряду наших критериев это произведение искусства можно изучать эмпирически. Во-первых, композиция картины, дата на холсте и т. д. могут быть эмпирически проанализированы, и сенсибилия самой работы – ее цвета, линия, поверхности, эстетика – могут быть эмпирически ухвачены. Во-вторых, сама картина и вправду является объективной сущностью. И, в-третьих, я могу смотреть на картину и изучать ее без того, чтобы разговаривать с Гойей (ведь он, в конце концов, давно умер).
Но если я еще хочу узнать, пытался ли Гойя что-то мне сказать своим произведением, так сказать поговорить со мной, сообщить нечто не только из мира сенсибилии, но из интеллигибилии, тогда эмпирическое воздействие становится бесполезным. Холст и краска все еще остаются «объектами вовне», но они сформированы и информированны человеческой интеллигибилией, творческим умом человека; они воплощают в объективной форме намерения человека-субъекта, и эти намерения не даны эмпирически или сенсорно-чувственно. Даже хотя сама картина теперь и существует в объективно-чувственном мире, самим этим миром она не может быть понята.
Чтобы уточнить намерения и смыслы, лежащие в основе картине, я, следовательно, должен попытаться каким-то образом проникнуть в ум Гойи, «поговорить» с ним, – я должен прибегнуть к исторической феноменологии, герменевтике, диалогическому методу. Конечно же, я не могу напрямую обратиться к Гойе; был бы он жив, я мог бы обсудить с ним смысл картины, поделиться с ним какими-то общими впечатлениями, которые она вызывает в человеческом уме и духе. Поскольку это невозможно, я должен – как в историко-герменевтической феноменологии – попытаться воссоздать намерения Гойи посредством правил хорошей интерпретации. Я должен взглянуть на исторический период и атмосферу, в которой писал Гойя; я должен попытаться уловить и истолковать его личные, субъективные намерения; и я должен найти обоснование итоговых интерпретаций в сообществе адекватно квалифицированных исследователей. Иначе, говоря только с самим собой, я смогу узнать лишь свои собственные намерения.
Продолжая придерживаться такого исторического, феноменологического и диалогического подхода, я смогу безошибочно наблюдать, как начинает всплывать ряд рассудочных, а не только эстетико-чувственных смыслов картины. Гойя пытался мне что-то рассказать. Картина была написана в период наполеоновских завоеваний, гражданской войны, расстрельных команд – всего, что приводило Гойю в ужас. Картина гениально передает безумие расстрела, изображенного на ней. Она представляет собой красочный и ожесточенный приговор человеческому варварству и ярость в отношении мира, предавшегося войне. Разумеется, в ней могут присутствовать и другие смыслы, и каждый человек свободно может предлагать свои личные реакции. Но вообще любые смыслы и интерпретации, взятые с бухты-барахты, не подходят: скажем, данная картина совершенно не посвящена радостям войны. Быть может, при помощи герменевтической феноменологии невозможно определить все возможные легитимные смыслы, но мы, совершенно определенно, можем определить некоторые и даже, вероятно, многие из них. И эмпирист, стесняющийся подобного знания, попросту представляет собой человека, который в этой сфере предпочтет вообще ничего не знать, чем знать только лишь наполовину.
Смысл же в том, что человеческий ум и вправду может формировать и информировать объективный мир, однако далее его объекты воплощают интеллигибилию, которая не дана простой сенсибилии. Таким образом, если мы хотим понять не только сенсибилию, но еще и интеллигибилию, мы должны обратиться к диалогической (диалоговой) науке – в общем, ментальной феноменологии. Это особенно справедливо для психологии. А посему я вновь обращусь к самому сложному примеру – фрейдовскому психоанализу.
Во многом Фрейд начинал с эмпирико-аналитического или исключительно физиологического подхода. Но, как он сам выразился впоследствии, даже если бы мы и выяснили все физиологические аспекты сознавания, «это, в лучшем случае, позволило бы нам определить точное местоположение процессов сознания, но нисколько не помогло бы нам их понять».[67] Именно смысл психологических данных – их интенциональность и интерпретацию (толкование сновидений, симптомов и т. д.) – Фрейд и хотел изучать больше всего. То есть его подход, его территория почти всецело лежала в ментально-феноменологическом, герменевтическом и историческом измерении. Историей здесь была просто история развития системы самости (или «я»-системы) самого человека (прошлые фиксации, травмы, вытеснения и т. д.). Психоаналитическое сознание – это историческое сознание, реконструкция и воспоминание личной истории, дабы понять ее влияние на настоящее. И, что самое важное, психоанализ Фрейда опирался на диалог – он требовал межсубъективного дискурса – «лечения беседой».
Более того, – и это также играет центральную роль, – основным открытием Фрейда была не теория, а предписание (образец, или парадигма). Предписанием была парадигма свободных ассоциаций, которая раскрывала предметную область (данные), доселе преимущественно игнорировавшуюся (первичные процессы бессознательного). Свободные ассоциации превзошли предписание Шарко и Бернхейма, состоявшее в применении простого гипноза. Предписание свободных ассоциаций было настолько важно, что по сей день оно называется «базовым правилом психоанализа» («говорите все, что приходит вам на ум»). Используя это предписание, Фрейд начал сбор данных в отношении этой новой предметной области – первичного процесса бессознательного. И полученные данные может проверить любой, кто желает выполнить три компонента познания: (1) обратиться к предписанию произносить свободные ассоциации; (2) рассмотреть ухваченные в результате исследования данные; и (3) сравнить и сопоставить эти данные в сообществе сходным образом квалифицированных исследователей.
Разумеется, можно возражать против некоторых интерпретаций и теорий, которые Фрейд вывел в отношении данных (к этому различению мы вскоре еще вернемся), но сами данные были настолько достоверными, насколько это позволяли предписания. Даже Юнг, не согласный с общей теорией Фрейда, в целом признавал его данные. Но ментально-феноменологическое утверждение, чтобы обрести признание в качестве чего-то солидного и убедительного, должно не только объяснять данные, но еще и делать это так, чтобы суметь устоять и выжить на линии огня неограниченной коммуникации и межсубъективного дискурса. Круг субъективности в конечном счете обоснованно опровергнет и вытеснит те гипотетические формулировки, которые не сочетаются с его межсубъективными структурами. Так, некоторые теории Фрейда в общем прошли данную проверку: существование бессознательных процессов; механизмы защиты и вытеснения; нарциссизм; важность процесса психического развития; существование различных типов психологических структур – все эти концепции признаны практически всеми школами современной психологии независимо от того, какой акцент они на них делают. Другие же его теории не смогли слиться с информированным межсубъективным консенсусом и, таким образом, оказались выброшены за борт в процессе непрекращающегося развития психологической теории: например, выведение эго из ид; слишком большой акцент на сексуальной этиологии; определенные антропологические домыслы; фаллоцентризм; точная природа сновидений. То же самое, разумеется, можно сказать и о Юнге, Вундте, Ранке, Адлере и всех феноменолого-диалогических психологах. Их данные не настолько грубые (плотные), как данные эмпиристов и бихевиористов, но не являются они и «только лишь субъективизмом», ведь для выявления неверных субъективных предрассудков осуществляется процесс внешних корректировок: сами данные и их дискурс должны обосновываться в межсубъективной системе коммуникативной интеллигибилии.
