Он взволнованно взглянул на нее. Протянул смычок, чтобы коснуться кончиков пальцев Калипсо, чтобы убедиться, что она существует и что счастье, которое он испытывает, не сон. Странное, кстати, это было счастье, прежде он никогда не испытывал такого воздушного, мощного чувства, такой неземной радости. Она словно открыла перед ним бездну, заполненную светом. Просто чародейка какая-то! Он испугался, что окончательно улетит и потеряет ее из виду. Он протянул смычок, и его душа растворилась в ртутно-зыбком, пламенном взгляде Калипсо, этот взгляд гипнотизировал его и притягивал к себе. Рико влекло вперед, он хотел растаять в воздухе и капелькой опуститься в протянутую ладонь, или на плечо, или на красное пятнышко между ключицами.
Гэри проследил за взглядом Рико и все ясно понял. И испытал укол ревности. Он почувствовал, точно его исключили из круга, отрезали от них этим движением смычка. Что-то вгрызлось в его душу, стало больно. Захотелось прикрикнуть: «Не трогай ее! НЕ ТРОГАЙ ЕЕ! Я ревную, – ошеломленно констатировал он, – ревную». Этот парень, которого Гэри несколько секунд назад так ценил, с которым любил совместно играть, которого пригласил в совершенную капсулу, в которой находились до этого лишь он да Калипсо, этот парень хочет разрушить капсулу и скребет его прямо по сердцу.
Он положил руки на колени и резко отодвинулся на табурете назад, словно обжегся.
– А знаешь ли ты, кто научил этому дедушку? – продолжала чаровница Калипсо.
Рико помотал головой.
– Сама Надя Буланже!
– Надя Буланже! – завороженно повторил Рико. – Он был с ней знаком? Вау! Должно быть, твой дедушка был необыкновенный человек.
– Да. Он и сейчас такой, – гордо заявила Калипсо.
Гэри слушал их, и словно волны подхватывали его и уносили далеко-далеко. Он уставился на Рико и увидел его совсем по-другому. А он очень обаятелен, этот Рико, со своей улыбкой херувима, всклокоченными темными волосами, с горящими, глубоко запавшими глазами. И какие звуки он извлекает с помощью своего смычка – таких Гэри не слышал ни у одного виолончелиста.
Гэри кашлянул и предложил:
– Может быть, пойдем попьем кофе?
Рико и Калипсо удивленно обернулись к нему.
– На сегодня хватит, ты считаешь? – спросил Рико.
– Ну продолжайте, если хотите, а я пойду проветрюсь.
– Как хочешь, – сказал Рико. – Встречаемся завтра после занятий?
Он сложил инструмент, встал и перед уходом произнес:
– Сегодня было просто замечательно. Мы хорошо поработали. До свидания.
И вышел из комнаты, словно шагая по облакам.
– Я прошу прощения, – извинился Гэри. – Уж не знаю, что на меня нашло. Знаешь что? Я провожу тебя, чтобы ты меня простила.
– До 110-й улицы? – воскликнула удивленно Калипсо. – Да ты с ума сошел!
– А почему нет? Я люблю гулять по Нью-Йорку. Пройдемся по парку. Скоро лето, нужно это отметить!
Он хотел сделать так, чтобы она забыла взгляд Рико, слова Рико, забыла те скобки, в которые Рико хотел заключить себя и ее, только себя и ее.
Он хотел пройтись, чтобы исчезло неприятное чувство у него в душе.
Хотел пройтись, чтобы вспомнить прошлое.
* * *
Где-то в районе 89-й улицы они остановились на переходе. Горел красный сигнал светофора, автобусы проносились мимо, едва не задевая их. Было семь часов вечера, люди спешили домой с работы или забегали в рестораны. Они сталкивались на ходу, перебегали улицу в неположенном месте, не обращали внимания на гудящие машины, смеялись, переговаривались. Собака подняла лапу на пожарный кран, хозяйка терпеливо дожидалась, когда она завершит процесс. Она держала в руке черный пластиковый пакет на случай… сами понимаете. Но собака побежала дальше, отложив важные дела на потом.
Гэри сморщился. Он думал о репетиции, а тут писающая собака. А репетиция была так прекрасна. Так прекрасна, так возвышенна. В очередной раз они достигли небес.
Калипсо не заметила писающую собаку.
Гэри обнял ее за плечи, желая оградить от этой стороны мира.
Поднялся на тротуар, там безопаснее. Рука его была такой надежной, уверенной. Калипсо затаила дыхание. Опустила голову. Незаметно поглядела на руку Гэри, лежащую на ее плече. У нее закружилась голова, и она ухватилась за его руку.
– Вот видишь! Хорошо, что я рядом оказался! – сказал он, чтобы уверить ее, что его жест был рыцарственным, что она не должна подозревать его в чем-то нехорошем.
Она не убрала ладонь с его руки, почувствовала под рубашкой тепло его тела, чуть нажала, чтобы удостовериться, что это не сон. Прижала к себе скрипку. Полностью отдалась наслаждению этого момента. На светофоре зажегся зеленый свет.
Рука Гэри соскользнула с ее плеч и ухватила ладошку Калипсо. Их пальцы переплелись. Оба смотрели по сторонам. Они перешли улицу, не произнося ни слова.
Возле дома Калипсо Гэри сжал ее руку сильнее и притянул девушку к себе.
Скрипка оказалась между ними.
Они стояли, неуклюжие и неловкие, и ощущали тепло друг друга. «Он пахнет лавандовым мылом», – подумала Калипсо. «Она такая хрупкая, я могу ее случайно сломать», – удивился Гэри. Они не решались смотреть друг на друга. Калипсо побаивалась, что выглядит какой-то кулемой, она и вправду не знала, что нужно в таких случаях делать, и тем не менее знала, что сейчас что-то произойдет.
– Твоя Гварнери – превосходная дуэнья! Вечно она встревает между нами!
Она покраснела, так и не решилась поднять глаза. Очень хотелось запомнить каждое его слово, интонацию, с которой он все это произносит. Его голос музыкой отзывался у нее в голове. «Твоя Гварнери – превосходная дуэнья!», она могла бы записать каждый слог нотами на нотном стане.
А потом он склонился к ней.
Он смотрел на нее и молчал. Смотрел так, словно раньше никогда не видел.
«И эту тишину тоже надо записать нотами, – мелькнуло у нее в голове, – пауза в музыке не менее важна, чем звуки».
Кожа его была такой горячей, такой нежной, так чудесно пахла лавандой. И вот его щетина немного царапает щеку, он не слишком внимательно побрился, кожа начинает гореть, как же я боюсь покраснеть, опять появятся эти красные пятна. Как хотелось бы иметь чистую, белую кожу, чувственные нежные губы, готовые к умелым поцелуям. Он заметит, что я не умею целоваться, и я буду выглядеть кулемой…
И тут он поцеловал ее.
И музыка унесла ее далеко-далеко. Она раскрыла губы, она пила этот поцелуй, она касалась губ Гэри и удивлялась, о, это первый поцелуй. Он прекрасен и безупречен, о, как прекрасен этот первый поцелуй! У нее опять закружилась голова, закружилась улица, деревья, машины полетели по воздуху, она откинулась на красную кирпичную стену, перевела дыхание, высвободилась, оглушенная, из его объятий.
– Не нужно… Не нужно меня целовать.
– Почему это? – поинтересовался он, скользнув губами по ее губам и покрепче прижав ее к себе.
– Потому что для меня это слишком важно.
– Ты хочешь сказать, что это важная деталь? – выдохнул он, не уводя свои губы от ее губ, словно не хотел, чтобы она подумала, что он сдался.
– Ох! – вздохнула она. – Это важно, очень важно.
Они перешептывались, не размыкая губ. Они были настроены в унисон, они разговаривали, и это было так увлекательно, так волнующе… Ей уже не было страшно, она не боялась ему довериться.
– Это очень серьезно для меня.
– Ну это как ты говорила про «здравствуй» – ты должен вложить всю свою душу, все свое сердце.
– Да. Всю мою душу и все мое сердце.
– И ты боишься?
– Нет, я не боюсь. Вообще не боюсь. Я просто говорю о том, что испытываю. Для меня это как клятва. Для меня все подобное очень серьезно. Или же тогда в жизни вообще нет ничего важного и серьезного. Я не могу найти золотую середину. И не умею притворяться.
Он ласково провел рукой по ее шее. В его жесте мелькнула уверенность собственника.
– Какие-то очень некрасивые слова, «золотая середина», такие тепленькие, трусливые. Пустые и бессмысленные слова, – упрямым тоном продолжала она.
– А ты не любишь все тепленькое, трусливое, пустое и бессмысленное.
– Вообще не люблю!
Она сказала это страстно, с ожесточением, и он растрогался и преисполнился нежности к ней.
– И ты не целуешься просто так…
– Нет, никогда!
– Тогда я очень серьезно поцелую тебя, Калипсо.
И он произнес, глядя прямо на нее и четко артикулируя:
– Мы будем целоваться очень серьезно. И это будет наш первый поцелуй – очень осмысленный, очень наполненный, очень отважный.
Она скрестила пальцы, засунула руки в его карманы, в карманы его старых льняных штанов от «Брукс Бразерс», которые он любил носить весной и летом, она знала, что он любит их, потому что ему в них удобно, потому что они не стесняют движений, она скрестила пальцы и позволила целовать себя, ее поглотил сладостный ужас, но она стояла, цепляясь за него, цепляясь за этот первый поцелуй на углу 110-й улицы и Мэдисон-стрит, прямо возле своего дома, это место станет для нее священным, она установит на нем памятник. Ох, она уж себя знает! Это начало восхитительного счастья, но и ужасных мучений, но она все готова принять. Ох, до чего же она все готова принять! И до чего же она забывает обо всем, когда их губы соприкасаются…
