(Шамони, 23 марта 1948)
Je rencontre Max Dorian. Voilà quatorze ans que je ne le vois pas. Il m’invite prendre un verre, chez Fouquet. Nouis étions bons amis., en 1931, en 1933. Il travaillait chez Denoel, il faisait le service de presse pour les livres de L. F. Céline. Il venait de temps en temps chez Grasset. Puis, je fus arrété, condamné, déporté à Lipari. Pendant ma deportation il m’écrivait très souvent, m’envoyait des journaux, des revues. Puis ce fut la guerre, je le perdis de vue. Quand parut Kaputt en France, il publia sur moi quelques lignes stupides et méchantes dans un hebdomadaire de Nice: Midi. Je lui répondis vertement, et de même fit Henry Muller, dans Garrefour, qui avait été pris à partie par Dorian, sans aucune raison. Après cet incident, il m’écrivit très amicalement. Je ne lui gardais pas rancune de ses propos idiots et lâches, je suis tellement habitué à être trahi pas les amis! Nous nous asseyons à une table de Fouquet, comme si de rien n’était. Nous parlons de la pluie et du beau temps. Il me dit qu’il va partir pour l’Amérique, où sa femme l’attend. Et soudain il me dit: «Tu sais pourquoi je t’ai attaqué dans Midi?» Je lui réponds que je ne le sais pas. «Parce que tu étais heureux» me dit-il. Je le regarde étonné. «Es-tu sûr que j’étais heureux, à Paris, en 1931, 1933?» je lui demande. «Tu aimais une femme, elle était jolie» me dit-il «elle venait de l’Italie pour te rejoindre ici, quand elle partait elle pleurait. Elle était très jolie, tres douce». Je n’étais pas heureux à Paris, en ces années-là» je lui dis «je santais ce qui allait m’arriver, j’en avais le pressentiment. Je pleurais très souvent, sans aucune raison. Demande-le à Daniel Halévy, à Pierre Bossand Massenet, à Guehénno, à Henry Muller, à Sabatier, à mes amis d’alors, domande leur si j’étais heureux, en ce temps-là». «Je ne sais pas ce qui signife être heureux» me dit Dorian. «Et après tout, ce n’est pas un crime d’être heureux» lui dit-je. «Elle était très jolie» me dit-il «elle t’aimait beaucoup. Tu étais heureux».
Nous nous taisons un long moment. La salle de Fouquet est desert, tout le monde est sur la terrasse. Les voix font un bruit doux à travers les vitres. Ce sont des voix étrangères, roumaines, italiennes, espagnoles, américaines, des voix étrangères. Mais la voix de Dorian est française. Je n’aime pas entendre toutes ces voix éntrangères, à Paris. Je voudrais que Dorian me parle, de sa voix rapide, de sa voix française. Malgré tout, je l’aime. Je suis fidèle à l’amitié. Quand un ami me trahit, je demeure fidèle au souvenir de son amitié. Je ne peux pas le haïr, car son amitié m’était chère, car le souvenir de son amitié m’est cher. «Pourquoi m’as-tu ofensé?» je lui demande, «pourquoi m’as-tu calomnié? Tu sais bien que tout ce que tu as dit de moi était faux.» «Oui, je le sais» me répond-il «mais tu étais heureux. Et tu ne voyais pas que moi j’étais malheureux». «Tu es fou» lui dis-je. «Qui t’a dit que je suis fou?» me répond-il en me regardant fixement et rougissant «c’est vrai, j’ai faille devenir fou tout à fait. Ce n’est pas ma faute. Je ne le faisais pas exprès. Ma femme voulait m’abandonner. Tu ne me garde pas rancune?» «Non, je ne te garde pas rancune. Je te comprends.» «Veux-tu venir dîner demain soir chez moi? Il y aura les Troubetzko. Je voudrais que tu sois encore mon ami.» «Je suis ton ami. Tu le sais.» «Non. Tu n’aimes pas les hommes malheureux.»
Как-то я встретил Макса Дориана, с которым мы не виделись четырнадцать лет. Он пригласил меня принять по стаканчику «У Фуке». В 1931-м и 1933-м мы были добрыми друзьями. Он работал у Деноэля, писал отзывы на книги Л. Ф. Селина для прессы. Время от времени он появлялся в издательстве Грассе. Потом меня арестовали, осудили и депортировали на остров Липари. Во время моей ссылки он часто писал мне, присылал газеты и журналы. Потом началась война, и я потерял его из виду. Когда во Франции вышел роман «Капут», он опубликовал на страницах выходящего в Ницце еженедельника «Миди» несколько глупых и злобных заметок на мой счет. Я резко ответил ему, то же самое сделал Генри Миллер из журнала «Карфур» («Перекресток»), которому тоже досталось от Дориана ни за что ни про что. После того инцидента он написал мне очень дружественное письмо. Я не таил на него зла за те подлые, идиотские сплетни, я уже привык, что меня постоянно предают друзья! Мы уселись за столик в заведении Фуке как ни в чем не бывало. Поговорили о дожде и о нашем прекрасном прошлом. Он сказал мне, что собирается уезжать в Америку, где его ждет возлюбленная. Потом вдруг спросил:
– Знаешь, почему я напал на тебя в «Миди»?
Я ответил, что не знаю.
– Потому что ты был счастливчиком.
Я удивленно посмотрел на него.
– Ты уверен, что я был счастливчиком в Париже в 1931-м и 1933-м? – спросил я его.
– Ты любил одну симпатичную женщину, – сказал он, – она приезжала к тебе из Италии, а когда уезжала, плакала. Это была очень красивая и милая женщина.
– Мне вовсе не везло в те годы в Париже, – сказал я, – я чувствовал, что-то надвигается, я предчувствовал это. И часто плакал без причины. Спроси об этом у Даниэля Галеви, у Пьера Боссана Массне, у Гуенно, у Генри Мюллера, у Сабатье, у моих тогдашних друзей, спроси их, был ли я счастлив тогда.
– Я не знаю, что такое быть счастливым, – сказал мне Дориан.
– Но разве это преступление – быть счастливым? – сказал я.
– Она была очень красива, – сказал он, – и очень любила тебя. А ты был везунчиком.
Мы надолго замолчали. Ресторанный зал был пуст. Вся публика сидела на террасе. Сквозь стекло доносились приглушенные голоса, сплошь чужие: румынские, итальянские, испанские, американские – чужие голоса. А голос Дориана – голос француза. Я не люблю слушать чужие голоса в Париже. Мне милее, когда Дориан скороговоркой говорит на своем французском. Несмотря ни на что, я люблю его. Я верен дружбе. Когда меня предает друг, я остаюсь верным памяти дружбы. Я не могу ненавидеть, потому что высоко ценю дружбу, а память о дружбе дорога мне и сейчас.
– Почему ты обидел меня? – спросил я его. – Зачем оклеветал? Ты хорошо знаешь: все, что ты сказал обо мне – ложь.
– Да, я знал и знаю это, – ответил он, – но ты был счастливчиком и не знал, каково было мне, невезунчику.
– Ты сумасшедший, – сказал я.
– Кто тебе сказал, что я сумасшедший? – ответил он, пристально глядя на меня и краснея. – Это правда, я чуть не сошел с ума. Но не моя в том вина. Я делал это ненамеренно. Моя возлюбленная собиралась бросить меня. Теперь ты не сердишься?
– Нет, больше не сержусь. Я понимаю тебя.
– Не хочешь пообедать со мной завтра вечером? Будут Трубецкие. Хотелось бы, чтобы ты остался моим другом.
– Я и так твой друг, ты это знаешь.
– Нет. Ты не любишь невезунчиков.
Меня заставило написать вам как раз нежелание защищаться от выдвинутых после публикации моей книги «Капут» в Германии обвинений в том, что я враг немецкого народа и хулитель германского имени. Это обвинение совершенно не важно для меня и ничуть меня не волнует, как никогда не волновали злобная клевета и ложь на мой счет, будь они сказаны во Франции или в Италии, в Америке или в Германии.
Цель моего письма – повторить то, что я уже имел возможность сказать вам на конференциях, в дружеских личных беседах и в интервью немецкой прессе во время моего последнего длительного пребывания в вашей стране. А понравятся вам мои слова или нет, это не имеет никакого значения. Вам нравится только ложь, вы ненавидите тех, кто говорит правду о событиях в Германии за последние двадцать лет. Если бы мне захотелось завоевать ваши симпатии, прежде всего я не должен был бы публиковать «Капут» на немецком языке, затем я должен был бы поступать так, как поступают многие иностранцы, и французы тоже, когда приезжают в вашу страну: восхвалять вас, притворяться, что все плохое, сказанное о нацизме, это враждебная клевета; я должен был бы петь под сурдинку, воспевать то время, когда вы, склонившиеся под злобной, жестокой тиранией Гитлера, сами были тиранами для многих народов Европы. Я всегда ненавидел нацизм и всегда открыто писал и говорил об этом, я всегда считал нацистов бандой жестоких и недалеких тиранов, я всегда испытывал глубокое сострадание к немецкому народу, жившему под пятой жесточайшей тирании и не имевшему возможности протестовать.
Теперь, когда Гитлер уже несколько лет как мертв, а нацизм побежден, было бы бесполезно, глупо и неуместно вновь говорить о нем, если бы нацизм, как это явствует по многим приметам, не только не демонстрировал свою живучесть, но и не являл готовности, пусть и под другим именем и под другими знаменами, вновь выйти на сцену в той же ненавистной роли, которую он играл при Гитлере. Я не хочу быть пророком. Да речь и не идет о пророчестве, речь идет о ясном видении нашего будущего. Вы боитесь возрождения нацизма, поэтому у вас нет мужества сказать немцам правду, поэтому вы и оставляете иностранному мыслителю возможность сказать то, что не осмеливаетесь сказать сами.
Вам, немцам, не суждено стать свободными людьми: свобода вас страшит. И хотя ваши философы дали самые исчерпывающие определения свободы, остается признанным фактом, что на практике сама концепция свободы ускользает от вас. Вы не можете и не умеете быть свободными. Любое ваше побуждение к свободе становится новой формой тирании. Вы умеете быть свободными только по закону, и чем более жестоким и негуманным становится закон, тем более свободными вы считаете себя. По вашему мнению, концепция свободы состоит в повиновении. Кому? Неважно. Подчинение – вот ваше стремление к свободе. Вы подчиняетесь только тому, кто по праву носит командирский мундир. Человеку в платье гражданском, без мундира и атрибутов законной власти вы не подчинитесь никогда. Но унтер-офицеру, государственному чиновнику, любому человеку в мундире – да. С радостью, с удовольствием, с тайным наслаждением, что удивляет и ужасает всех свободных людей. Для наглядности хочу привести здесь картину вашего понимания свободы:
Свобода для немцев – это повиновение: I – мундиру; II – рангу; III – закону (порядку); IV – званию.
В июле 1941 года я был офицером итальянской армии на русском фронте. В те дни 200 тысяч итальянских солдат экспедиционного корпуса прибывали в Россию. Я сидел с солдатами над обрывом реки Днестр возле городка Ямполь на Украине. Возле берега купался немецкий генерал. Вдруг немецкий танк принялся палить с городской мостовой по немецким солдатам, переправлявшимся по наплавному мосту через реку. Случилось нечто непредвиденное, что создало некоторую панику среди переправлявшихся немцев. Немецкий генерал, совершенно голый, выскочил из воды и принялся громко отдавать приказы. Хотя и был голым…
