– А ты не поедешь? – спросил Кос.
– Я же говорил – мне в танке душно, – неохотно напомнил Франек и тут же переменил тему: – Идемте, я вам покажу докторшу, которая с санитарными машинами приехала. Ух! Пойдешь, Григорий?
– Конечно. – Саакашвили спрятал обе фотографии в карман.
– А ты, Кос?
Янек замялся. Ему очень хотелось взглянуть на чудо-докторшу, но было как-то неудобно.
– Надо бы еще в танке кое-что…
– Никуда он не денется. Пойдем! – соблазнял Франек.
– Посмотреть можно, – поддержал его Густлик. – Я хоть за версту готов идти… – Он подтянул брюки, поправил ремень на мундире, потом поднял руки, как бы собираясь поплотнее натянуть шапку, но ее на голове не оказалось.
Саакашвили, стоя на земле, шарил рукой в танке.
– Ты что там ищешь?
– Шапку, – пробормотал Григорий, по пояс забравшись в танк.
– Посмотри, моей там где-нибудь нет? – спросил Густлик. – Не ходить же с непокрытой головой.
– Нет твоей, – ответил Григорий. Из танка торчали одни только его ноги. – Уланская здесь, а больше нет.
– Я помню, повесил свою здесь, на крышке люка. – Кос с удивлением смотрел на открытый люк.
– Мне докторша ни к чему, я останусь, покараулю, – заявил Томаш. – Но куда же подевались шапки? Моя висела на яблоне, на сучке, и куртка тоже там была, а теперь нету.
На востоке непрерывно громыхала артиллерия. К грохоту уже успели привыкнуть и не обращали на него внимания.
По улице на полной скорости промчался мотоцикл.
– Нашел! – закричал в этот момент Саакашвили.
Одновременно с возгласом изнутри донеслось грозное глухое рычание, и вслед за ним послышалась какая-то возня.
– Янек, забери этого разбойника, – взмолился Григорий.
– Шарик!
Собака, услышав призыв, выпрыгнула из танка и устремила на хозяина внимательный взгляд. Вслед за ней полетели вышвыриваемые Григорием шапки, а в заключение и куртка Черешняка.
– Разбойник, буржуй ненасытный! – обрушился на собаку механик, выбираясь через передний люк. – Жестко ему, видите ли, стало, так он устроил себе подстилку, – повернулся он к товарищам.
– Это я виноват, – признался Кос, но с упреком посмотрел на Шарика: нельзя так, если даже и жестко.
– Вот и тогда, в дозоре, он меня, дрянь такая, всю дорогу лапами с сиденья спихивал, – пожаловался Вихура и погрозил овчарке пальцем.
– Надо было пошевелить мозгами и придумать что-нибудь другое, – вразумлял собаку Янек. – Наказать бы тебя для порядка…
Шарик, выслушав выговор, опустил морду и с виноватым видом сел возле гусеницы.
– Ну, пошли! – Франек двинулся первым.
Когда они вышли на улицу, мимо промчался мотоцикл с пригнувшимся над рулем водителем в шлеме в очках. На спидометре у него наверняка было больше ста.
– Машина трофейная, – проговорил Кос, когда они свернули в сторону ворот лагеря, – а за рулем, похоже, подхорунжий.
Все обернулись. В это время водитель в ста метрах от них рывком нажал на тормоза так, что мотоцикл с писком занесло на сто восемьдесят градусов, и снова дал полный газ.
– Ошалел он, что ли?
Кос выскочил на дорогу с поднятой рукой. Водитель гнал, словно не замечая его. Только в последний момент он затормозил – из-под колес пошел дым и остро запахло жженой резиной.
– Привет, Магнето, мотоцикл хочешь разбить или голову? – спросил Янек, протягивая руку. Но тот ее не заметил. Резким движением он вскинул на лоб очки:
– И то и другое.
Магнето перекинул ногу через руль и соскочил с сиденья. Потом резким толчком прислонил машину к металлическим балкам бывших ворот, на которых реяли флаги, снял рукавицы с длинными раструбами и, хлопнув ими по сверкающему баку, обратился к окружившим его в изумлении танкистам:
– Вы вот все чистите, холите свою железную скотину, – указал он взглядом в сторону танка, – и что?
Выражение лица у него было странное, глаза – в светлых обводах на запыленной коже, белки – в красных прожилках.
– Холите, – повторил он, – и даже понятия не имеете, что они здесь творили.
– Кто? – спросил Саакашвили.
– Фрицы. Вы знаете, почему на грядках у заводской стены такой сочный и ранний салат? Потому что туда ссыпали пепел сожженных людей для удобрения вместо навоза. А знаете, для чего эти бетонные клетки?
Магнето потащил Янека за руку в сторону от лагерных ворот, свернул в решетчатую калитку и ввел танкистов в небольшой квадратный дворик, огороженный со всех сторон бетонной стеной, на которой дожди оставили ржавые потеки.
Здесь было пусто. На утрамбованной земле не было ничего, кроме двух куч рыхлого песка в противоположных углах.
– Сюда заводили заключенных, делили их на две партии, – рассказывал Лажевский приглушенным голосом, – и заставляли на тачках перевозить песок. Туда и обратно, туда и обратно. Кто быстрей. Понимаете? Кто быстрей. И не в течение пятнадцати минут или часа, а года, двух, трех… Или меньше – до смерти.
Из-под темного песка торчал голубой лоскут – обрывок арестантского халата. Кос снял шапку, вытер рукой лоб. За ним сняли шапки и все остальные, кроме Лажевского, который, вскрикивая, словно в беспамятстве, шел к калитке. У выхода он приостановился и повернулся к танкистам:
– Видели вы старух в госпитале, возле лаборатории? Им по восемнадцать, девятнадцать лет. Это наши девушки, участницы восстания, на которых гитлеровские врачи делали опыты. Как на кроликах или крысах. На людях получалось дешевле. Я все здесь обошел, всех опросил, заглянул в каждый угол.
– Зачем тебе это? – буркнул Вихура и пожал плечами.
– Сестру ищу. – Подхорунжий подошел к нему с выражением безумия в глазах. – Ребята! – произнес, он громким шепотом. – Их нужно убивать, пока не кончилась война. Давить, как клопов. А то потом будет поздно.
Секунду стояла мертвая тишина. Кос посмотрел в лицо Лажевскому, потом наклонился, из-за голенища его сапога вытащил обломок кнута, начертил им на песке пять крестов, обвел их прямоугольником, как это сделал на куче щебня пастух, и только после этого спросил:
– Таких, как он, тоже?
Лажевский не ответил, отобрал у Коса кнут и сунул обратно за голенище. Опустив голову, пошел к своему трофейному мотоциклу.
– Кто хочет прокатиться? – спросил он хриплым голосом.
– Я, – вызвался Густлик. – Только вот командиру слово скажу. – Он отвел Коса в сторону и стал объяснять торопливым шепотом: – До моста – один миг, а там уже недалеко, и сразу обратно. Не могу же я ее одну оставить. На Одре, Янек, я тебе сам говорил: «Если должен – иди».
– Если должен – гони! – решил Кос.
– Мы – в момент! – крикнул Густлик.
Он подбежал к Лажевскому, перебрасывая по пути автомат с груди за спину, вскочил на заднее сиденье и глубже надвинул шапку.
– Поехали, пан подхорунжий, на мост. Поглядим, не украл ли его кто.
Даниель опустил очки на глаза, рванул ногой стартер. Секунду или две мотор выл на холостом ходу, потом мотоцикл, как пришпоренная лошадь, рванулся вперед, вышвыривая из-под колес гравий.
Танкисты смотрели вслед мчащимся сломя голову товарищам, пока те не исчезли из виду за поворотом, а потом долго еще стояли молча, не произнося ни слова.
Янек с горечью думал, что, хотя он вроде и вышел победителем из спора с Лажевским, поколебал в нем решимость чуть ли не поголовно уничтожать немцев, у него самого в груди кипит гнев. Можно ли считать людьми тех, кто годами измывался над заключенными, кто находил удовольствие в истязаниях и пытках? Черные, коричневые, гнило-зеленые, отмеченные знаками черепа и свастики, они, как болезнетворные бактерии, заразили мир безумием. Они смели бы с лица земли не только села и города, по и целые страны, если бы не Сталинград, не героическое сопротивление народов.
Даниель боится своей и нашей гуманности. Он знает, что если сегодня мы не захотим отплатить смертью за смерть, то тем более не станем мстить завтра, после окончания войны. Эсэсовцы схватили его сестру в пылающей пожаром восстания Варшаве. Поэтому он и умолк, видно, тогда в карьере, когда Саакашвили сказал, что в экипаже для Лидки все как братья…
– Я же хотел вам докторшу показать, – напомнил Вихура.
– Покажи, – согласился Кос без особого энтузиазма и двинулся за Франеком.
Возле машин стояли шоферы и пожилые санитары.
– Где ваше начальство? – спросил капрал.
– Пани хорунжая с вашим поручником беседует, – показал жилистый санитар в сторону барака.
На границе солнца и тени стояла перед Козубом светловолосая женщина в ладно подогнанном обмундировании. На расстоянии нескольких метров отчетливо доносился ее теплый, мягкий альт.
– Гражданин поручник, – убеждала она, – половина санитарных машин готова в путь. Я могла бы отправляться.
– Заканчивайте погрузку остальных.
– Они так истощены, что важен каждый час.
– У меня мало людей и машин, чтобы давать охрану для двух колонн.
– Зачем нам охрана?
