Когда-то эти бункеры предназначались для противовоздушной обороты Берлина: на их плоские крыши ставили батареи 128-миллиметровых зенитных орудий.
Теперь их приспособили и к наземной обороне: амбразуры, прорезанные в стенах на разной высоте, исторгали мощный, многоярусный поток огня, в основном из крупнокалиберных пулеметов, пули которых легко пробивали стальную обшивку наших бронетранспортеров и легких броневиков. А с крыш бункеров зенитные орудия простреливали берлинские улицы на всю длину, сами оставаясь недосягаемыми для огня наших танков. Стены же бункеров — толщиной не менее полутора метров — снаряд нашей танковой пушки не пробивал. Только залповый огонь нескольких тяжелых танков, направленный в одну точку, мог проломить стену бункера.
...У Позднякова на чердаке пахло пылью и махорочным дымом. Капитан сидел у слухового окна, рядом на балке была пристроена коробка телефонного аппарата, и от нее непосредственно к танкам опускались алые ниточки трофейного телефонного кабеля. Сдвинув на затылок танкошлем, прижав к уху массивную микротелефонную трубку, Поздняков корректировал огонь своих танков.
Лицо его было бледно, измучено, темные глаза блестели.
Из слухового окна был виден скругленный угол фасада Анхальтского вокзала, наверху которого раскинул крылья хищный фашистский орел. Орел, растянутый в ширину, казался плоским, его головка с кровожадное изогнутым клювом была повернута к нам, в когтистых лапах зажата свастика. Со своей высоты орел, казалось, высматривал наши танки, и вот-вот взмахнет крыльями, бросится на атакующих...
К вокзалу надо прорваться, преодолев наземную оборону, а тут преграждает подходы мощная крепость-бункер, и до нее всего метров триста. На крыше бункера суетятся у пушек расчеты, бинокль позволяет рассмотреть и красные лица солдат, и расстегнутые воротники их кителей с малиновыми петлицами «Флакк-артиллери» — то есть зенитной артиллерии, и поблескивающие на петлицах знаки различия. У своих мощных орудий немцы пока еще действуют спокойно и сноровисто.
— Ловко придумали, черти! — сквозь зубы говорит ротный. — С земли не достанешь, они же в мертвом пространстве. И пробить эту стену не можем, сколько снарядов уже сожгли. Вот бы бетонобойными!..
— Какие еще бетонобойные?! Снимай с машин «ДШК» и давай их сюда, на чердак!
— О! Идея!
Крупнокалиберные пулеметы «ДШК» были на каждом танке. Установленные на вращающейся турели над люком командира танка, они в основном были предназначены для стрельбы по самолетам. В поле все было нормально: ствол «ДШК» торчал над башенкой, и, чтобы открыть огонь, командиру достаточно было поднять крышку люка и встать на сиденье в башне. Но здесь, в Берлине, «ДШК» цеплялись за все провода, особенно — трамвайные. Смотришь, идет по улице танк, тянет за собой плети сорванных проводов... Пришлось снимать пулеметы сверху и приторочивать к специальным кронштейнам сбоку башни.
— Поняли меня? Спускайтесь к танкам, организуйте, чтобы подняли к нам два-три пулемета, а старшему лейтенанту Степину я передам по радио, чтобы прислал сюда парочку «дегтярей». Как только ударим с чердака по зенитчикам, вы немедленно атакуете бункер!
— Не ожидая, пока подавите зенитные расчеты?
— Не ожидая! Зенитчики развернут стволы на нас! Этим моментом и надо воспользоваться.
— Есть! Ждать сигнала?
— Нет. Сами увидите. Быстро, как только можно, прорывайтесь за бункер и вот на эту улицу. — Шрифт на карте был мелкий, в полумраке не разберешь названия.— Ага... Анхальтер-штрассе. Там остановись и огнем с места обеспечь выдвижение танков Гатиятулина. Учти, во дворах могут быть танки противника. Так что будь осторожен. Не горячись!
— Понял. От вокзала не ударят нам во фланг? Вон, видите, — скверик...
— Ты прав! Но там соседи, тридцатьчетверки. На всякий случай все же один танк оставь, прикрыть перекресток. И еще раз прошу: дальше этого рубежа не двигайся. Жди Гатиятулина. Не обижайся, капитан! Но — я тебя знаю. Не горячись.
— Есть! Я не обижаюсь.
— Ну, вот и добро! Выполняй!
* * *
Сотрясая чердак, по немецким зенитчикам ударил тугой пулеметный залп.
Из «ДШК» стрелять без станков непросто, но танкисты сумели приспособиться, и пулеметы заработали дружно. Наводчики, упираясь локтями и коленями в стены, быстро свели пулевые трассы в огненный клин в одну точку на крыше бункера. Ребристые стволы «ДШК» уложили прямо на подоконники слуховых окон, удерживать их при стрельбе было тяжко, стрелять приходилось только короткими очередями, и пыль поднималась страшная. Зато наши пулеметы оказались выше немецких пушек, прицеливаться было удобно и огонь был смертельный, кинжальный, будто свинцовый смерч обрушился на площадку.
Немецкие зенитчики в это время вели огонь по наземным целям, стволы орудий были направлены вниз. Сперва они не поняли, в чем дело, замерли на своих местах. Но вот прозвучали гортанные окрики офицеров. Лихорадочно завертели маховичками наводчики. Обнаружив, откуда по ним стреляют, они пытались развернуть стволы в нашу сторону, но это непросто под пулеметным огнем, и один за другим зенитчики падали.
Воспользовавшись моментом, танки рванулись вперед; с высоты чердака они походили на черных юрких жуков!
Теперь все зависело от наших пулеметов: успеют немцы развернуть зенитки и открыть огонь — нам капут... В упор расстреляют нашу чердачную «ДЗОТ». Тогда и танкам несдобровать.
И у нас и у немцев расчет сейчас на быстроту. Кто кого?!
Могучая сила — сосредоточенный огонь нескольких пулеметов в упор. Что для них триста метров! Пули проносятся шквалами, волной, и там, где прошел этот клин, ничего живого не остается.
Вижу в бинокль перекошенные лица немцев: вот здоровенный малый, подхватив снаряд, успел дослать его в пушку, и в ту же секунду пушка ударила, рявкнула. С кончика ее ствола сорвался ярко-оранжевый шар, такой аккуратный... И полетел он прямо в меня... Так мне казалось! Снаряд разорвался со страшным треском, крыша раскрылась над нашими головами, на чердаке вдруг стало светло.
Другое орудие выстрелить не успело: конус трассирующих пуль накрыл наводчика и будто оторвал его от прицела, и зенитчик, падая, резко взмахнул руками. Еще орудие и еще наводчик. Фельдфебель. Он лихорадочно крутит маховички, его лопатки под курткой шевелятся. Но вот и его настиг колючий пунктирчик, фельдфебель дернулся на сиденье и успокоился, запрокинув лицо. И руки его упали.
С крыши бункера пушки уже не стреляли. Массивные их стволы замерли, как театральная декорация на фоне полуразрушенных зданий. Одна из пушек была отмечена намалеванными на стволе шестнадцатью белыми кольцами — очевидно, по количеству сбитых самолетов. Она уткнулась в небо, словно палец мертвеца...
Пулеметы, прерывисто лаявшие с нашего чердака, — он вспорот снарядами! — затихают один за другим. Можно и осмотреться.
— Все живы, хлопцы?
Все, кто был рядом со мной, уцелели. А на некотором удалении, где разорвался немецкий снаряд, лежал у разбитого ручного пулемета молоденький солдат в пятнистом маскировочном костюме. Каска, сорванная с головы, откатилась, русые волосы рассыпались, белая шея аккуратно подбрита, видимо, незадолго до этого боя парень подстригся. Белела полоска крепких молодых зубов.
Красивый был парень...
Несколько секунд я не мог ничего сказать. Потом спросил:
— А где второй номер?
— По-видимому, разорвало. А может, взрывом сбросило с чердака...
— Всем танкистам с «ДШК» — вниз! К машинам. Второй ручной пулемет пусть остается на чердаке. Кто командир расчета?
— Гвардии сержант Чорный! — отозвался хриплый голос.
Я увидал потемневшее лицо. Взгляд острый, проницательный, и правый глаз щурится, будто сержант еще видит противника, все продолжает целиться.
— Гвардии сержант Чорный! Не узнал тебя, прости!
— Где же узнать, товарищ гвардии подполковник! И вас не признают за командира полка. Пылища... — Чорный смущенно улыбнулся. — Мне долго тут быть?
— Ты, гвардии сержант, отвечаешь за эту крышу! — Я показал рукой крышу бункера. — Чтобы ни один черт туда не проник и не открыл оттуда огонь по нашим! Понятно?
— Есть! Там еще кто-то шевелится. А ну кто стрельнет!
— За этим и смотри. Затем и остаешься! Только своих не перебей, когда выйдут на крышу.
— Ну, что вы! Все будет «зер гут».
Глаза сержанта потемнели, и крепкий подбородок выдвинулся, придав лицу упрямство и жесткость.
* * *
— Что же вы, танкисты прорыва — «краса и гордость», не можете справиться с этой каменной бабой? — спрашивает командир 35-й стрелковой дивизии Смолин, кивая на бункер, перекрывающий улицу.
Я молчу...
— Ну, где же ваш знаменитый «танковый порядок»? А?
На подначку не обижаюсь. Знаю, что комдиву достается в эти дни, и от командарма и от комкора. По собственному опыту знаю, как это бывает обидно и часто несправедливо! Тем более, если в горячке боя.
