Как отмечалось выше, Салова 26 марта 1926 года в автобиографии указала, что о предательстве Дегаева ей стало известно от Ошаниной. При этом ни о Сухомлине, ни о Катанском Неонила Михайловна не упоминала.
Об «очной ставке» с Дегаевым Серебрякова говорила так: «Она повторила, глядя в упор на Дегаева: ваш «побег» устроила полиция; вы устроили арест Веры Фигнер, провалы Военной организации… Дегаев возражал, но вяло. Он говорил, что изменник — в офицерской среде».[233] Опять-таки ни о каком жандармском полковнике Екатерина Александровна не упоминала.
А что обо всём этом скажет Тихомиров?
В 1924 году исторический журнал «Красный архив» опубликовал Прошение о помиловании, поданное Львом Александровичем 22 августа 1888 года на имя Александра III. Забегая вперёд, отмечу, что Царь-батюшка простил заблудшего подданного своего. Лев Александрович вернулся в Россию и из революционера трансформировался в активного защитника самодержавия, православия и национализма.
Но речь не о Тихомирове, а о его показаниях по существу нашего исследования.
В прошении Лев Александрович писал: «.Приехавший из России ко мне Сергей Дегаев, не знаю почему и для чего, сознался, что он состоит агентом полк. Судейкина, которому и предал всех революционеров с их планами и организациями. По словам Дегаева, Судейкин этих сведений не сообщит полностью правительству, так что смерть полковника могла бы спасти большинство выданных ему лиц. Вообще Дегаев изображал полковника Судейкина, как честолюбца, готового действовать даже против правительства…»[234]
13 марта (28 февраля) 1909 года газета «Речъ» опубликовала статью «Смерть С.Дегаева», в которой нью-йоркский корреспондент «Голоса Москвы» некто Fields в своей интерпретации изложил версию Сергея Петровича.
Справедливости ради давайте её прочтём.
«Около месяца тому назад, — пишет T.Fields, — я получил от одного моего знакомого, профессора химии в одном из известных американских университетов, письмо с посылкой. Профессор извещал меня, что его давний приятель умер в Зеландии и оставил после себя записки, которые просил его передать мне, если когда-нибудь он разыщет меня, ибо со всей своей семьей Дегаев разошелся или, лучше сказать, все его родные отвернулись от него, и потому он с ними никогда не переписывался. Записки его оказались до крайности интересными; видимо Дегаев следил за революционным движением в Росси до самой смерти. Особенно интересной является его записка по поводу статей о нем в русских газетах и в «Былом». Записку эту видимо он хотел послать в Россию для опубликования, ибо написана она в третьем лице и в форме фельетона. Другая записка — характеристика бывших вожаков русской революции тоже крайне интересна, и в ней проглядывает аналитический ум Дегаева.
Другие записки относятся больше к его жизни за границей, причем одна написана в 1902 году в Париже, куда он ездил делегатом на математический конгресс. В своих записках Дегаев видимо старается доказать, что он не был предателем в обыкновенном значении этого слова, что предательства, совершенные им, входили в программу действий партии, что сношения с Судейкиным были известны нескольким лицам партии и были одобрены некоторыми из них. (Златопольский, Грачевский, Осмоловская, а быть может, и ещё кто-то). Хотя все это дегаевское дело до крайности гнусно, тем не менее, предательство совершил он вряд ли из-за личных выгод, хотя очень возможно, что перспектива долгого одиночного заключения заставила его сделать роковой шаг и сойти в могилу с именем предателя». В напечатанном отрывке «самозащиты» Дегаева он признает, что совершил преступление против Рогачева, Ашенбреннера и других офицеров и тут не имеет оправданий, но «никогда не чувствовал себя виноватым перед Верой Фигнер, хотя она и была арестована по его указанию». Причину эту он видел в том, что Фигнер продолжала, вопреки всем указаниям здравого смысла и фактов, вести дело «Народной Воли» по старому плану, не имея ни людей, ни способности руководить этим делом, результатом чего было водворение Судейкина и его игра в революцию, и затем многочисленные аресты, без каких-либо результатов для партии. Одесская типография, а с ней и Дегаев с женой были арестованы вследствие неконспиративности молодого посланца В.Фигнер Спадони. Тогда Дегаев убедился в полном провале старой организации и, по его словам, «с глубоко обдуманным намерением решился на поступок, который — он знал заранее — обречет его имя на бесславие, но от которого он ожидал больших результатов». Он рассчитывал организовать за границей новую террористическую организацию и удалить гр. Толстого, Судейкина, Скандракова, Катанского, Победоносцева. Но так как Судейкин, вопреки условиям, продолжал ловить отдельных революционеров, то Дегаев решил его убить. Летом 1883 года, под предлогом завязки сношений с Тихомировым, он ездил за границу, открыл свою душу этому господину и г-же Полонской (фамилия Ошаниной по второму мужу) и спросил их мнения относительно своего плана. Оба, Тихомиров и Полонская высказали свое мнение о неумении Веры Фигнер руководить движением, о ее упрямстве и сказали, что игра, которую ведет Дегаев с Судейкиным, очень опасна. Но оба, зная Дегаева, верили ему вполне и выразились в том духе, что его план может повести к новой организации за границей. Когда Дегаев уехал обратно в Россию, Полонская и Тихомиров начали сомневаться и требовали от Дегаева, чтобы весь план, за исключением казни Судейкина, был покинут и это последняя приведена в исполнение как можно скорее. В Петербурге Дегаеву удалось завести организацию, вполне неизвестную Судейкину. В ней были Лопатин, Стародворский, Конашевич, Росси и Куницкий. Последний знал всю историю, чем Тихомиров был очень недоволен. Куницкий верил в Дегаева до конца своей жизни. Вся эта организация знала отношение Дегаева к Судейкину. Петр Якубович — излагает г. Fields записку Дегаева — помнить, вероятно, как он изложил мысли Дегаева по случаю кончины Тургенева в подпольном листке. Сергей Иванов, пожалуй, и был единственным человеком, который был готов убить Дегаева, но он никого не знал об отношениях последнего с Судейкиным. С другой стороны, Дегаев сохранил Иванова, как одного из самых выдающихся людей партии. Таким образом, Дегаев сам, по своей инициативе, выполнил план казни Судейкина, предупредив всех кого можно было уехать за границу, и сам с большим риском оставил столицу, даже без заграничного паспорта. В Либаве он должен был жить целую неделю, пока Куницкий не привез ему паспорт какого-то поляка коммивояжера.
Само собою разумеется, что ответственность за точность этих сообщений мы всецело оставляем на корреспонденте московской газеты».
Что на это ответил Тихомиров?
В изданных в 1927 году Москве и Ленинграде «Воспоминаниях» Лев Александрович весьма красочно и лживо описал, как он «расколол»[235] Дегаева:
«…В начале 1883 года, может быть, в марте, не могу припомнить, — явился ко мне неожиданный посетитель — Сергей Васильевич Дегаев. (Это первая ложь — события имели место в сентябре.)
Я был, конечно, очень рад и засыпал его вопросами о том, что делается в России. Он рассказывал, и в этих разговорах мы провели несколько дней. Но скоро он начал казаться мне несколько странным, в рассказах его концы не сходились с концами, я переспрашивал (у меня таки были способности следователя). Его объяснения еще более запутывали картину, он начал замечать, что я усматриваю в его рассказах какое-то вранье, стал путаться и что-то на третий или четвертый день ошарашил меня неожиданным признанием. (Это вторая ложь по умолчанию роли Серебряковой.) Что его к этому побудило? Тут действовало, конечно, очень сложное сочетание чувств и размышлений. Ехал он за границу, конечно, не для такого самозаклания, а для того, чтобы и заграничных народовольцев опутать полицейскими сетями. Что касается лично меня, то он даже имел от Судейкина поручение заманить меня на германскую территорию, где я был бы тотчас схвачен и отправлен в Россию. Но при разговорах со мной в нем пробудилось прежнее уважение к старым деятелям исполнительного комитета, даже преклонение перед ними. Он дрогнул при мысли поднять руку и на меня. Сверх того, он стал предполагать, что я угадываю его тайну, и в то же время кое-что из моих слов внушило ему мысль, не могу ли я стать его единомышленником. Действительно, не упоминая о Николадзе, я высказывал, что положение партии безнадежно, людей нет и что, может быть, было бы выгоднее всего сойтись с правительством на каком-нибудь компромиссе. Вся эта сложность впечатлений потрясла его, сбила с толку, тем более что было ясно: если я действительно угадаю его предательство, то могу погубить его двумя-тремя словами публичного обвинения и разоблачения.
И вот он — может быть, неожиданно и для самого себя — прервал мои расспросы. «Слушайте, — сказал он, — не будем играть в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю».
