Следующим «виновным» сделали одного из старших офицеров разведпункта, подполковника Трусова. Он старался не ввязываться в споры вокруг принципов, когда на партсобраниях обсуждались маловажные темы, и редко конфликтовал с другими сотрудниками разведпункта. Я думаю, что как раз его безвредность использовали как повод, чтобы отправить его домой как «виновного». Еще сегодня я могу вспомнить выражение его лица в тот момент, когда он на совещании офицеров получил распоряжение о досрочной отправке в СССР. Удар был для него настолько неожиданным, что он несколько часов бесцельно бродил по всему зданию разведпункта и каждый раз, когда докуривал сигарету, он зажигал новую.
В принципе откомандирование в СССР было трагическим только в том случае, если оно считалось наказанием. Но трагедия состояла в том, что вдруг все заслуги и достижения такого офицера были забыты, и с ним самим обращались ненамного лучше чем с куском дерьма. Более молодые офицеры относительно легко справлялись с этим, для более старых уже само это обстоятельство, тем не менее, становилось трагедией, последствия которой еще долго влияли на них в духовном и моральном плане.
Следующий удар поразил майора Мотинова. Когда выяснилось, что Чернов больше не вернется, Мотинов в беседе со мной высказался об опасности, угрожавшей ему со стороны Жердева и замполита, если этим двоим представится возможность наказать «виновных». После восьми лет службы в ГРУ Мотинов мог хорошо представить, чем можно было бы объяснить исчезновение сотрудника оперативного персонала. Но вопреки его абсолютно реальным предположениям он играл с надеждой, что ему удастся избежать ловушки Жердева и Кравцова.
Когда я сегодня вспоминаю о моих последних месяцах в разведпункте ГРУ, я очень живо представляю себе ту атмосферу неуверенности и недоверия, которая царила между отдельными сотрудниками. Каждый раз, когда становилось известно о наказании следующего «виновного», буквально во всех кабинетах можно было слышать вздох облегчения. «Слава богу, на этот раз пронесло», думал каждый. С окончанием личной аттестации настроение в разведпункте немного расслабилось, но всем было ясно, что это еще не конец.
После отъезда следственной комиссии, на которую весной 1990 года навалилось так много работы, разведпункт ГРУ снова стал основным объектом внимания особого отдела КГБ, сотрудники которого с раннего утра до позднего вечера обходили кабинеты оперативных офицеров разведпункта, чтобы разузнать, что видели «мальчики» из Москвы. На этот раз никто не мог возмущаться надоеданием со стороны особого отдела. Деятельность разведпункта была парализована.
Мотинов за это время сделал интересное открытие, которое касалось нас обоих. Так, Мотинов заметил особенность, проявившуюся во время посещений разведпункта «особистами» — они избегали встреч с нами двумя. Это могло означать только одно, а именно, что Мотинов и я, по каким‑то причинам больше не представляли интереса для особого отдела. Вывод, сделанный Мотиновым из этого обстоятельства, гласил, что вопрос о нашем наказании в форме досрочной отправки домой уже решен положительно и сотрудники особого отдела как‑то об этом проведали.
Моя последняя беседа с Мотиновым состоялась во время моей последней поездки в Вюнсдорф, где каждые два года для сотрудников ГРУ проводились экзамены по иностранному языку. Экзамен по иностранному языку был обязательным для всех сотрудников ГРУ. Кроме того, для сотрудников была предусмотрена надбавка к жалованию в 8 %, если они сдавали экзамен с оценкой «хорошо».
Для меня этот первый и одновременно последний экзамен в ГРУ был приятным событием, потому что я встретил бывших сокурсников, и в том числе моего бывшего друга по фамилии Конев. Об его драматичной судьбе я расскажу ниже. Там, где он служил, а именно в разведпункте ГРУ в Ростоке, осенью 1990 года произошла почти такая же история, как с Черновым в Магдебурге. Зимой 1991 года ему пришлось так активно защищаться, потому что его заклеймили «виновным», что это едва не стоило головы руководству ростокского разведпункта.
Конев использовал для своей защиты все, что он знал об аферах оперативного персонала части. Ситуация становилась в высшей степени взрывоопасной, прежде всего, для начальника разведпункта. Но и здесь тоже был найден выход, очень примитивный, но в высшей степени эффективный, а именно: Конева как душевнобольного отправили в психиатрическую клинику. Военный врач сделал заключение, свидетельствовавший о том, что Виктор Конев страдал от острых приступов шизофрении. Я не хотел бы строить версии, давали ли ему психотропные средства или нет, но точно известно, что Конев «съехал с катушек». После аттестации Виктора самолетом отправили назад в СССР, где его за одну неделю уволили из ГРУ и из Вооруженных сил.
Мне удалось поговорить с Коневым по телефону в апреле 1991 года, когда все дело уже было сделано. Я услышал голос абсолютно замученного стрессами и сломленного внутри человека, который не мог справиться со всей этой ситуацией.
Но вернемся к событиям весны 1989 года в Магдебурге. В начале июня был зачитан приказ о досрочном направлении Мотинова в разведывательную часть ГРУ в Петрозаводске. Хотя Мотинов и учитывал такую возможность, но он не мог скрыть своих эмоций.
На мой взгляд, очень интересными были и формулировки, почему тот или иной сотрудник разведпункта ГРУ в Магдебурге переводился к другому месту службы прежде времени. Естественно, нигде не было формулировки вроде «несет ответственность за исчезновение оперативного сотрудника». Выбирали совсем другие формулировки. За предназначенными в жертву сотрудниками следили до тех пор, пока кто‑то из них не совершал каких‑то незначительных нарушений действующих инструкций, что и становилось формальным поводом для досрочного перевода на родину. Можно было либо допускать мелкие нарушения правил и справляться со своими заданиями, либо делать все в соответствии со всеми правилами, но тогда по выполнению работы оказаться на последнем месте. Нетрудно было найти какой‑то проступок, которого хватало, чтобы полностью дискредитировать сотрудника.
Но можно было использовать и другой вид расправы с тем, кто кому‑то не нравился, и воспользоваться совсем уж простыми методами. Мотинов, например, просил своих агентов делать приглашения в ГДР для родственников и знакомых других сотрудников разведпункта, которые либо не могли, либо не хотели делать это сами. Среди прочих, Мотинов сделал таким путем и приглашение для родственников Жердева, чтобы те смогли приехать в ГДР. Но как раз это сыграло на руку обвинению. Официально было объявлено, что он пользовался своим служебным положением для решения не служебных вопросов, что могло бы привести к демаскировке разведпункта. На распоряжении о переводе Мотинова стояла, в том числе, и подпись Жердева, который сам просил Мотинова сделать приглашение для его родственников.
С такой формулировкой в личном деле Мотинов мог бы сразу забыть о возможности дальнейшей успешной карьеры в ГРУ. Я не знаю, как сложилась его жизнь после возвращения в СССР, но думаю, что он, в конечном счете, исполнил свое желание покинуть ГРУ.
Моя судьба той весной 1989 года тоже немного шутила надо мной. То, что произошло тогда со мной, я мог бы в определенной мере сравнить с судьбой Конева. Но со мной все проходило не так плохо. В один день в июне, который, как и все прочие, начинался с совещания офицеров, мне зачитали приказ о моем переводе, но не в СССР, а в полк в Дессау, занимавшийся радиоэлектронной разведкой и входивший в направление, известное под общим названием «тактическая разведка».
В принципе, как я, так и Мотинов должны были считаться с такой возможностью, но я никогда серьезно не верил в это. Поэтому я был просто шокирован, когда приказ о моем переводе был прочитан вслух как уже принятое решение. Когда я вспоминаю сегодня о том, как отреагировал на этот приказ, то помню чувство ярости, которая вдруг овладела мной и которая была направлена, прежде всего, против довольных лиц Жердева и Кравцова. В тот же день я должен был сдать свои личные служебные печати, секретные документы, а также личное оружие. Два дня спустя я уже должен был прибыть в полк радиоэлектронной разведки, дислоцировавшийся в Кёхштедте около Дессау.
На мой вопрос, чем был вызван мой перевод, я получил ответ, что я должен не спрашивать, а выполнять приказы, как и всякий военнослужащий Вооруженных сил СССР. Кроме того, меня переводили на равнозначную должность.
Когда я рассказал моим знакомым из группы связи КГБ о моем переводе, я услышал от одного из них интересное мнение: «А что же ты себе думал? Во — первых, ты часто бывал вместе с Черновым. Во — вторых, ты был последним, кто видел Чернова, и не доложил об этом своевременно!»
В конце концов, эта логичная цепь вела к тому, что, по мнению моих знакомых, перевод меня в полк радиоэлектронной разведки был вполне естественным делом. Но самое большое впечатление произвели на меня следующие слова в беседе с одним из моих теперь уже бывших коллег. Он сказал: «На твоем месте я был бы очень осторожен, иначе ты не останешься долго и в этом полку. В принципе, я бы на твоем месте сам бы ушел, так как тебя всегда теперь будут связывать с делом Чернова, а такие вещи, как ты знаешь, никогда не прощаются».
