Когда я вернулся на линию, ВК по-прежнему разносили территорию плотным автоматическим огнём. Смиттерс исчез. Я больше никогда его не видел. Мой самый постоянный компаньон в тот бою, пулемётчик 2-го взвода, как раз отправлялся за патронами и мы с ним встретились по пути, он шёл мне навстречу. Вскоре после этого моя единственная оставшаяся лента для М-60 была отстреляна, и я вернулся к стрельбе из М-16. Через минуту или две пулемётчик 2-го взвода вернулся, шагая в полный рост, как будто он был Суперменом или просто пуленепробиваемым.
— Вот, бери, — сказал он, сбросив возле меня четыре стопатронные ленты и унося ещё как минимум столько же для себя.
Внезапно у меня в голове зажглась стоваттная лампочка. Почему я не бросаю по врагу гранаты? Четыре штуки висело у меня на поясе и ещё пять лежало в рюкзаке. Я чувствовал себя, как Исаак Ньютон после того, как яблоко упало ему на голову. Мысль была такой простой и великолепной, и я не мог понять, почему она не озарила меня раньше. Мне также пришло в голову, что с начала боя я не видел ни одного парня с гранатомётом. По-видимому, это было просто проявление тумана войны, когда все гранатомётчики нашего взвода оказались не там, где надо, где-то в другом месте.
Первая брошенная граната заставила меня понервничать. Я волновался, что могу случайно выронить её, или она отскочит от нависающих над головой веток деревьев. К тому же меня тревожило, что мне просто не удастся зашвырнуть гранату достаточно далеко. Беспокойство оказалось напрасным. Когда чека была выдернута, адреналин подскочил просто от страха, и малышка вылетела из моей руки, как подача Джонни Унитаса91. Взрыв меня успокоил, при удачном раскладе он даст результат. Остальные восемь гранат быстро последовали за первой, я мысленно разделил территорию на сектора и раскидал по ним гранаты, чтобы разделить ущерб на всех, кто там был.
Эффект оказался ощутимым. Хотя вражеский огонь и продолжался, но он убавился, и, казалось, отдалился. Рано было расслабляться, но уже можно было перевести дыхание. Затем кто-то позади меня тоже начал кидать гранаты. Работая М-60, я увидел, как одна из них проплыла у меня над головой и вправо, где взорвалась. Когда я повернулся посмотреть, кто это, я увидел, как над головой летит вторая. Смотреть, как гранаты пролетают над твоей головой, весьма неприятно. Я благодарен за то, что их было всего две, и у меня от их вида не развился нервный тик или ещё какое-нибудь заикание.
Обшаривая местность вокруг в поиск гранат, я заметил, что Мак-Клоски по-прежнему лежит там, где упал вначале. Мне трудно было это понять. Его руку сильно покалечило, но его ноги находились в полном порядке. Наверное, он дожидался Дока, чтобы вызвать врача на дом. Это был самый тупой поступок, что я видел за весь день. К тому же это было очень опасно, потому что тучи пуль по-прежнему летели во всех направлениях. Ему следовало бы поднимать свой зад и мчаться туда, куда эвакуировали всех остальных раненых, пока ВК не наделали в нём ещё дырок просто для забавы.
Казалось, кровь у него текла сильнее, чем у остальных раненых, что я видел в тот день. Возможно, пуля рассекла артерию. Он, похоже, опровергал медицинскую аксиому, что всякое кровотечение постепенно останавливается, так или иначе. Листья вокруг него промокли. Подбежав к нему и опустившись на колени, я натурально поскользнулся на скользких окровавленных листьях и налетел на его раздробленную руку. Сильно застонав, он обругал меня, что меня взбесило. У меня и так выдался скверный день на работе, и ещё хватало, чтобы он на меня лаялся. Тем не менее, я был виноват, так что я рассыпался в извинениях и обобрал его на две ленты патронов и гранату. Гранаты у него была всего одна, что меня разочаровало.
Пулемётчик 2-го взвода уже ушёл, когда я вернулся к своему пулемёту. Теперь я был наиболее оторванным от основных сил солдатом, острием нашего подразделения. Оставшись в одиночестве, находиться там было куда страшнее.
Шарп закричал мне перебрасывать к нему всё лишнее оружие. Мы собирались вскоре отходить, чтобы авиация напалмом выжгла дерьмо из этого места. Я швырнул назад с полдюжины винтовок. Не было времени проверять, нет ли в патронниках боевых патронов, взведены ли они и стоят ли на предохранителе. Дело было опасное, и я старался кидать их таким образом, чтобы их стволы не оказывались направлены на Шарпа. Делать было нечего, и я бросал их так, что стволы смотрели на меня. Шарп перекидывал их кому-то ещё дальше. Тем временем, парни унесли Мак-Клоски. Когда оружия не осталось, и мы поднялись, чтобы уходить, Шарп прокричал, что кто-то должен остаться и обеспечить огневое прикрытие. От его слов мой желудок скрутился в узел.
— Что ж, я думаю, речь идёт обо мне, — сказал я. Это было логично, потому что оставался единственным пулемётчиком на поле боя и обладал единственным оружием, имеющим большую огневую мощь, чем кто-либо ещё, чтобы прикрыть наших солдат при отступлении.
Пока все отходили, я вернулся к месту, откуда я вёл огонь и неторопливо, методично, прочесал зону обстрела очередями из М-60 слева направо, от себя вдаль и наоборот. Я задался целью распределить пули равномерно, чтобы заставить врагов думать, что у нас тут ещё много стрелков, и патроны у нас закончатся ещё не скоро. Шарп не уходил с остальными, а оставался метрах в десяти позади и прикрывал меня огнём из М-16. Выпустив свою последнюю пулю, я ещё пошарил в военном мусоре вокруг себя в последней тщетной надежде найти патроны. Патронов не было. У меня не оставалось никакого орудия кроме моего пистолета, я начал вытаскивать его из кобуры. Меня несколько тревожило, что характерный звук пистолетных выстрелов даст противнику понять, что мы пускаем в ход последнее, что осталось из оружия.
БАЦ! — пуля попала мне в правую сторону челюсти, прошла сквозь язык и вылетела с левой стороны лица. Удар сбил меня, заставив прокрутиться на пол-оборота влево. Мой рот онемел, уши оглохли, а в голове почернело. Стало не просто пусто, а именно черно, словно в телевизоре, который выдернули из розетки. Темнота окружила меня со всех сторон, оставив лишь маленькое круглое тусклое пятнышко света посередине экрана в моей голове, пока я летел на землю. Правую руку я выставил вперёд, чтобы смягчить падение, а мой разум улетел куда-то далеко. Преждевременное чувство радости охватило меня, пока я падал. Я знал наверняка, что моё ранение достаточно серьёзно, чтобы обеспечить мне билет на птичку свободы, летящую обратно в Большой Мир. Я понял это ещё до того, как ударился об землю. Отличный план, хорошая новость для меня. Теперь всё, что мне оставалось — дожить до конца дня.
Однако, милосердия мне ждать не приходилось, потому что по мне продолжали стрелять. Настало время умирать, так что, как всякий приличный католический мальчик, я перекрестился и начал читать молитву о раскаянии. Я отбарабанил первую часть: «О, Господи, я искренне прошу простить меня за то, что оскорбил тебя и презираю все свои прегрешения», прогудев её горлом, потому что мои губы и язык больше не работали. Через пару строк я сдался и перестал молиться. Молитвы тут были необязательны. Господь не отвергнет меня на основании моей неспособности в последнюю минуту прочесть заклинание. Так оно и было, и я почувствовал себя лучше.
«Бог помогает тем, кто помогает себе сам». Надо было подниматься и отправляться в путь. Двигаться назад, куда ушли все остальные, теперь я больше думал про себя, чем про общую картину, так что просто оставил пулемёт врагу. Это была реально дурацкая ошибка. Может быть, его подобрал кто-то другой.
Вскоре я наткнулся на Дока Болдуина. С извиняющимся видом он сказал мне, что у него закончился перевязочный материал. Лучше всего, сказал он, мне было бы попробовать дотопать до посадочной площадки. Тут он указал мне направо. Пока я шёл в сторону вертолётов, я слышал, как моя челюсть, сломанная с обеих сторон, болтается вверх и вниз, и щелкает, словно конские копыта по городской мостовой. Звук был нутряной и тошнотворный. Подвязав подбородок своей окровавленной рубашкой, словно шарфом, я как-то закрепил челюсть, лошадиные звуки прекратились, и я почувствовал себя лучше. Я ощущал на лице онемение, но не боль, потому что ударная волна, созданная высоскоростной пулей парализовала нервы в моём лице.
По пути в поисках посадочной площадки я наткнулся на двух парней из нашего взвода. Первым меня увидел Хэсбрук. У него было прозвище Дум-Дум или Дуб-Дуб, я не знаю точно, как правильно. Его так назвали за то, что он спиливал наконечники у своих пуль, превращая их в пули «дум-дум», запрещённые Женевской конвенцией. Наверное, потому его так и прозвали. Но он мог оказаться и Дуб-Дубом, потому что умственной мощью, в отличие от огневой, он не отличался. К тому же он казался несколько странноватым. Зубы у него были размером меньше нормального, так что, когда он улыбался, было видно отчётливые зазоры между ними, словно на велосипедной шестерёнке.
