В Бьен Хоа деревянная вывеска над входом в 93-й медико-эвакуационный госпиталь гласила: «В эти двери входят храбрейшие люди мира».
Изречение было приятным, но лучше чувствовать я себя не стал. Наверное, это была неуклюжая психологическая попытка задать настроение, чтобы побудить сборище растерянных, потерявших самообладание, раненых молодых людей думать о том, чтобы выглядеть спокойными и вести себя так, как будто у них просто очередной день в офисе. Одному Богу известно, сколько истерических всплесков, нервных срывов, приступов плача и неистовых угроз раздавалось в этих стенах каждый день.
Я постепенно пришёл к выводу, что эта вывеска больше подходила для врачей, медсестёр и обслуживающего персонала, работающих в госпитале. Для них риск получить психологическую травму намного превосходил риск для жизни и здоровья, которому подвергался средний военнослужащий во Вьетнаме. В окончательном рейтинге худших мест в армии во время Вьетнамской войны персонал госпиталей занимал вторую строчку, уступая лишь полевым медикам. Полевые медики занимали первое место благодаря тому, что им приходилось работать в одиночку без помощи других врачей-профессионалов, которые разделили бы с ними психологическую ношу, и зачастую под вражеским огнём. Бронетехника стояла на третьем месте, прямо перед экипажами вертолётов. Танкисты занимали третью строчку, потому что всегда находились в одной секунде от очередной мины или гранаты. Вертолётчики могли, по крайней мере, проводить некоторое время на такой высоте, где ничто не могло сбить их с неба. Моя категория, 11-Браво, солдаты-пехотинцы, скатилась в списке на пятое место.
Внутри госпиталь оказался зоопарком. Помимо шестнадцати наших из роты «С» там были девять парней из 4-го дивизиона, пострадавших в бою где-то ещё. Разом двадцать пять парней с пулевыми и осколочными ранениями — это вагон и ещё тележка. Для начала нас всех рассортировали, измерили нам давление и осмотрели наши ранения. Я думаю, что было принято решение дать Виллису умереть или, может быть, просто посмотреть, сможет ли он протянуть до того времени, пока до него дойдут руки. На эту мысль меня натолкнуло то, что вокруг него не было никакой спешки, никто не торопился вставлять трубки или начинать переливание крови или катить его в операционную. Кто-то измерил ему кровяное давление. Затем ему под голову подсунули свернутое полотенце вместо подушки. Ещё позже кто-то укрыл его одеялом, чтобы он не мёрз. Потом одеяло натянули ему на лицо, и какие-то военные унесли его носилки прочь.
Медсестра, собиравшая мои медицинские данные, оглядела мои раны и записала что-то себе в папку. Она спросила, хочу ли я, чтобы они уведомили мою семью. Я не мог проделать подобное со своей семьёй и отказался. Мой план состоял в том, чтобы сообщить им позже, когда картина прояснится и станет менее тревожной из-за неизвестности. Медсестра вручила мне газету, разумеется, «Старз энд страйпс», указала на койки и велела присесть и ждать своей очереди.
Как обычно, я сначала прочёл передовицы, оставив самое лучшее, спортивную страницу напоследок. К сожалению, газета была напечатана в формате журнала-таблоида. Пока я продвигался с чтением, кровь и другие капающие выделения с моего лица превращали бумагу в липкую красную кашу. Вскоре страницы начали расползаться при попытке их перелистнуть. «Доджерсам» не повезло.
Слава Богу, нижняя часть моего лица по-прежнему была онемевшей. Как будто бы я получил огромную передозировку новокаина в кабинете у дантиста. До того времени я не чувствовал ни малейшей боли от своих ран. Моя челюсть была раздроблена справа, слева был вырван кусок в полтора дюйма. Восемь зубов выбило, и ещё четыре были наполовину отколоты. Были раны сквозь язык и нижнее нёбо. В правой щеке зияло рваное выходное отверстие около двух дюймов в диаметре.
Я ничего этого не чувствовал. Если бы чувствительность моего лица вернулась бы раньше, я бы скончался. Случись парализованным нервам в лице восстановиться, пока я блуждал в одиночестве, потерявшись в джунглях, боль могла бы оказаться невыносимой. Я скрутился бы в позу эмбриона и попытался бы отключиться в надежде истечь кровью до смерти. Просто свернуться в клубок, словно мокрица и умереть. Онемение стало ещё одним даром, за который мне следовало благодарить судьбу.
Через несколько коек от меня сидел Мак-Клоски, с чистой пластиковой надувной шиной на руке. Поначалу он просто молча отдыхал. Затем какой-то неизвестный психологический раздражитель вызвал у него громкую обличительную речь, которую он излил, не обращаясь ни к кому конкретно, но ко всем сразу:
— Что это за мир, где мы живём? — кричал он, — Где люди заняты тем, что простреливают друг в друге дырочки?
Через самое короткое время двое санитаров в форме двинулись в его сторону, грозя ему пальцами и перекрикивая его со своей точки зрения, чтобы он успокоился и заткнулся. У нас и так хватало проблем в нашей комнате, чтобы он стал ещё одной. Они действовали так быстро и напористо, что можно было подумать, что они имели дело с подобными выступлениями каждый день.
Рентгенолог помахал мне, чтобы я следовал за ним. Когда я встал, что-то в правом набедренном кармане ударило меня по ноге. Когда я вытащил ручную гранату, двое санитаров кинулись ко мне, схватили меня с обеих сторон и отобрали её. Я думаю, они посчитали, что я ещё более ненормальный, чем Мак-Клоски и собирался разыграть им настоящую сцену.
Мне сделали рентген челюсти и лица. На передней стороне левого плеча оказалось осколочное ранение, по-видимому, от разлетевшихся кусочков челюсти и зубов, но, возможно, и от фрагментов пули. Когда они уложили меня на спину, чтобы сделать рентген, я начал задыхаться, потому что моя опухшая и сломанная челюсть отвисла и завалилась на дыхательные пути. Рентген плеча отменили. Никто не заметил моего ранения в левую ногу, потому что я по-прежнему был в ботинках, покрытых засохшим слоем грязи и крови. Я сам про него забыл.
Затем последовала капельница и какой-то седативный препарат или анальгетик. Я от них тут же поплыл. Я уже почти уснул, когда почувствовал, что кто-то пропихивает пластиковую трубку через нос прямо мне в желудок. Вот ещё не хватало! Она, похоже, была толщиной с садовый шланг и на ощупь как пожарный рукав. Я начал истерически биться с этим парнем и ухитрился треснуть ему в рожу, прежде, чем отъехал от медикаментов.
Утром обнаружилось, что я лежу в ангаре с расставленными перпендикулярно стенам кроватями по обеим сторонам. Это место было морем несчастий. Четыре кровати напротив меня занимали вьетнамские дети. Их школьный автобус наехал на мину. Среди видимых ранений приходилось как минимум по одной ампутации на каждого. Двое из них перенесли двойные ампутации. У двоих глаза были скрыты бинтами. Я надеялся, что они не ослепли. Все остальные кровати занимали американские военнослужащие.
По всей вероятности, для детей я выглядел чудно, судя по тому, как они на меня смотрели, те, что могли видеть. Нижняя часть моего лица опухла и стала гораздо толще обычного. К счастью, тут тоже не было зеркал. По размышлениям, ощупав свое лицо, словно слепец, выходило, что теперь я должен был быть похож на Ричарда Никсона, с его выдающимися пухлыми щеками. Меня эта мысль отчасти напугала. Меня успокаивало наблюдение, что все остальные детали пейзажа, включая подбородок, губы и нос по-прежнему находились на своих местах. Мне не хотелось выглядеть, как сбежавший из цирка уродец. Металлическая трубка для трахеотомии торчала на передней стороне шеи.
Там можно было найти любое вообразимое ранение. Подобное обобществление увечий делалось, по-видимому, в терапевтических целях. Мы все могли глядеть на кого-то другого, чьи раны выглядели ещё более шокирующими и оттого чувствовать себя лучше, ибо мы избежали его участи. Я не хотел бы поменяться местами ни с одним из этих детей, ни с большей частью солдат, которых мог наблюдать.
За прошедшие четыре месяца я не раз слышал, как солдаты говорили, что предпочли бы умереть, чем получить то или иное ранение. Это был обычный предмет для разговора. Я полагаю, что солдаты говорили об этом на всех войнах на протяжении, наверное, тысяч лет. Мы все привыкали к своим индивидуальным ранениям и радовались, что живы.
Мне также пришло в голову, что война — это игра для молодых, потому что армия предпочитает призывать восемнадцатилетних, а не в двадцать один год. Молодёжь более податлива, и ей легче управлять. Средний возраст американского солдата на Вьетнамской войне был девятнадцать лет. В свои двадцать я был старше большинства других, но не сильно. Я всё ещё был достаточно молод, чтобы купиться на нужные сказки, например, о своей неуязвимости и о том, что вляпается всегда кто-то другой.
Во Вторую Мировую войну средний возраст американского военнослужащего выходил более зрелым — двадцать шесть лет. От этого моя война казалась похожей на детский крестовый поход. На каждого полковника или генерала в возрасте Уэстморленда, пятьдесят три года, требовалось три отделения пехотинцев, около тридцати парней, в возрасте всего лишь восемнадцати лет, чтобы удержать средний возраст в девятнадцать. Но это было как раз то, что нужно Пентагону.
