работал рядом с уже собранным портфелем. Ган ненавидел войну (его сын Ханно, крестник Лизы Мейтнер, потерял руку на Восточном фронте, воюя против СССР). Когда боец «Алсоса» вошел в его кабинет, Ган поднял глаза, произнес по-английски: «Я вас ждал» – и спокойно вышел вместе с ним. Карл фон Вайцзеккер повел себя немного более эмоционально. Испытывая облегчение от того, что его задержали американцы, а не русские, он тем не менее смотрел на пленивших его людей свысока, как на диких обезьян. (По правде говоря, такое отношение частично объяснялось тем, что, взяв Вайцзеккера под стражу, команда «Алсоса» разграбила его винный погреб.)
Допрашивая Гана и Вайцзеккера, Паш с Гаудсмитом интересовались тремя вещами. Где уран из атомного погреба? Где тяжелая вода? Где ваша техническая документация? Вайцзеккер ответил, что сжег все бумаги, – ответ неутешительный, но ожидаемый (именно так он поступил в Страсбурге). Что касается 1360 кг тяжелой воды, немцы слили их в нефтяные бочки, которые спрятали на мельнице в пяти километрах от Хайгерлоха. Бочки быстро нашли. Немцы также закопали две тонны урана на вершине близлежащего холма. Чтобы откопать их, пришлось потрудиться. Опасаясь мин, Паш заставил работать группу немецких военнопленных. А поскольку уран был разделен на несколько сотен кубиков со стороной в 5 см, команде «Алсоса» пришлось передавать их по цепочке из рук в руки к ожидающим под холмом грузовикам. Некоторые ученые, в том числе Гаудсмит, забрали себе по кубику в качестве сувенира.
Получив уран и тяжелую воду, Паш благоразумно решил, что пора уходить, пока французы не застали его за грабежом. Его джипы уже покидали поселок, когда Вайцзеккер кое в чем признался. В течение последних дней он внимательно анализировал их вопросы и решил, что «Алсос» – это не то, чего он боялся, не трофейная бригада, ищущая добычи (несмотря на случившееся с винным погребом). Они «умные люди», решил он, люди, с которыми можно «разговаривать здраво». Поэтому он признался, что все-таки не сжег техническую документацию. Он ее спрятал.
Джипы с визгом затормозили. Где? В этом-то и была загвоздка. Чтобы обеспечить их безопасность, он засунул бумаги в металлический бочонок, запечатал его и бросил туда, куда никто и никогда не заглянет, – в выгребную яму, где годами копились экскременты.
Может, Вайцзеккер не верил, что они отправятся за бочонком, но если так, то он сильно недооценил «Алсос». Гаудсмит послал двух бойцов, каждый из которых был вооружен длинным шестом с крюком на конце, чтобы выудить бочонок. Шутки ради он отказался сообщить, что им предстоит, объявив только, что это «очень важное сверхсекретное задание». Оба выразили благодарность за то, что их удостоили такой чести. Когда они обнаружили, что это выгребная яма, то ужасно обиделись, но быстренько нашли способ отомстить. Вернувшись на базу «Алсоса», они подбросили покрытый фекалиями бочонок прямо под окно комнаты Гаудсмита. Им даже не пришлось докладывать, что поиски увенчались успехом, – он просто почуял это своим носом. Облив бочонок из шланга, Гаудсмит выбил крышку и обнаружил практически весь архив проекта по созданию нацистской атомной бомбы. Борис Паш отправил в Вашингтон телеграмму: «"Алсос" сорвал джекпот».
Единственным неприятным аспектом операции «Биг» стало то, что Вернер Гейзенберг избежал пленения. Тем не менее «Алсосу» до отъезда удалось найти его кабинет, располагавшийся в нескольких километрах на старой суконной фабрике. Документов там осталось немного, и уж точно ничего ценного. Но когда Паш туда вошел, ему в глаза бросился (и навсегда запечатлелся в памяти) один предмет. Посреди стола, на почетном месте, стояла рамка с фотографией Гейзенберга и Гаудсмита. Они снялись вместе в Мичигане в 1939 г., и по какой-то причине Гейзенберг, перенеся лабораторию на юг, захотел, чтобы фото осталось с ним. Возможно, оно напоминало ему последний мирный период в его жизни – до войны, до атомных бомб, до того, как начались все беды.
Впрочем, беды, к сожалению, все еще преследовали Вернера Гейзенберга.
Глава 56
Одинокий органист
В январе 1945 г., через несколько недель после возвращения Вернера Гейзенберга домой из Швейцарии, у него снова возникли осложнения с гестапо. Выяснилось, что на званый ужин в Цюрихе проник информатор, который услышал, как он высказывал «пораженческие» суждения. Гейзенберг мгновенно вспомнил «швейцарского студента-физика» с густыми бровями, который проводил его до его отеля, – явного нацистского агента. Кто был доносчиком на самом деле, неизвестно, но покровителям Гейзенберга пришлось пустить в ход все доступные рычаги, чтобы его отстоять.
С этого момента все пошло под откос. После поражения в Арденнах Германия отменила отсрочку для большинства ученых, и Гейзенберг был призван в фольксштурм – народное ополчение, организованное для последней самоубийственной защиты Рейха. Теперь ему приходилось тратить каждое воскресенье на военную подготовку, вместо того чтобы заниматься наукой. Да и с наукой дела обстояли не лучше. Недавно он перевез свою лабораторию в атомный погреб в Хайгерлохе, где планировал построить самую мощную урановую машину, которая, как он надеялся, достигнет ядерной критичности. Ему просто нужно было отправить на юг, в Хайгерлох, тонну-другую тяжелой воды, хранившейся в то время в Берлине.
Но 1 февраля административный руководитель проекта по разработке атомной бомбы, державший тяжелую воду при себе, позвонил Гейзенбергу и сообщил, что внезапно решил передать весь запас – вы только вообразите! – Курту Дибнеру, работавшему в подвале школы в другом городе. Если говорить непредвзято, это было вполне оправданное решение. Сколь ничтожен ни был Дибнер, он показал себя энергичным ученым-ядерщиком, и на этом этапе только он, пожалуй, и мог запустить рабочий реактор. Однако Гейзенберг не способен был с этим согласиться. Это была его тяжелая вода; это было делом научной чести. В итоге 5 февраля в попытке вернуть D2O Гейзенберг и Вайцзеккер предприняли такой рывок на север, что от него поседел бы даже Борис Паш.
Физики стартовали на велосипедах еще до рассвета, а затем пересели на поезд. Когда железнодорожные пути перед ними оказались уничтожены авиаударом, они договорились, чтобы остаток пути их подвезли на машине. Но пока они ее ждали, начался еще один налет, и несколько часов им пришлось прятаться в подвале, слушая по радио сонату для виолончели, пока бомбы наверху добавляли к ней нежелательную басовую тему. Дальше стало еще страшнее. Наконец-то отправившись в путь, они обнаружили, что машины – крайне соблазнительная цель для стрелков в самолетах. (У Германии не осталось средств ПВО, так что самолеты союзников могли на бреющем полете обстреливать кого и сколько угодно.) Едва над головой появлялся самолет, физикам и их водителю приходилось резко тормозить и прятаться в зарослях вдоль дороги, чтобы их не изрешетили в клочья. Ближе к ночи Гейзенберг наконец добрался до своего начальника. Тяжелая вода, скорее всего, все равно должна была достаться Дибнеру, но противиться блистательному ученому после всего, что тот пережил за этот день, чиновник не мог. В итоге Гейзенберг, торжествуя, вернулся с канистрами: его научная честь была восстановлена.
Следующие два месяца он провел, настраивая свою последнюю урановую машину в атомном погребе. Он радовался продуктивной работе, но страдал от одиночества; чтобы скоротать время между экспериментами, он поднимался в собор на утесе и играл на органе фуги Баха. Наконец в конце марта машина была готова. Рабочая часть реактора напоминала мобиль скульптора Александра Колдера: 664 кубика урана свисали на отрезках проволоки, по восемь-девять на каждом. Их опускали в алюминиевый чан в полу, наполненный тяжелой водой. Чтобы запустить процесс, кто-нибудь должен был засунуть источник нейтронов в канал, ведущий в центр чана. Это было опасно (все равно что бросать гранату в дымовую трубу порохового завода), но у команды Гейзенберга не было времени на установку защитных экранов. У них имелся только кусок кадмия, который можно было опустить в канал, если что-то пойдет не так.
Эксперимент обернулся одновременно и триумфом, и тупиком. Команде Гейзенберга удалось получить коэффициент размножения нейтронов в 670 % – огромный шаг к самоподдерживающейся цепной реакции. Даже Дибнер не приблизился к таким
