После длительного отсутствия, проведя год с небольшим на русском фронте, на Украине, в Польше и Финляндии, однажды утром я наконец вернулся в гольф-клуб в Аквасанте. Я устроился в углу террасы, и странное чувство дискомфорта и беспокойства овладело мной при взгляде на медленные, неуверенные движения игроков на далеком гребне невысоких холмов, которые на фоне пиний и кипарисов, украшавших могилы Горациев и Куриациев, мягко двигались навстречу красным аркам акведуков. Было утро ноября 1942-го, пригревало солнце, влажный ветер доносил с моря густой запах водорослей и трав. Невидимый самолет жужжал в голубом просторе, его рокот падал с неба, как звонкая пыльца. Всего несколько дней назад я вернулся в Италию после долгого лечения в клинике Хельсинки, где перенес серьезную операцию, лишившую меня сил. Ходил я, опираясь на трость, а вид имел бледный и изнуренный. Игроки в гольф маленькими группами начинали возвращаться в клуб. Красавицы палаццо Колонна, денди из бара «Эксельсиора», ироничный штат сдержанных молодых секретарей из палаццо Киджи, резиденции итальянского Министерства иностранных дел, проходили мимо, приветствуя меня улыбкой, некоторые были удивлены, увидев меня: они не знали о моем возвращении в Италию и думали, что я еще в Финляндии. Увидев меня бледным и измученным, они на миг останавливались спросить, как я поживаю, не холодно ли было в Финляндии и надолго ли я приехал в Рим, или, может, скоро опять собираюсь возвращаться на финский фронт. Стакан мартини дрожал в руке, я был еще слаб, отвечал «да» или «нет» и смотрел в их лица, смеясь про себя, пока не подошла Паола, и мы сели за столик возле окна в стороне ото всех.
– Ничего не изменилось в Италии, правда? – спросила меня Паола.
– О нет, в Италии все изменилось, – сказал я, – просто невероятно, как все изменилось.
– Странно, я ничего не заметила, – сказала Паола.
Она смотрела в сторону двери, потом вдруг воскликнула:
– Вот Галеаццо, ты находишь, что и он изменился?
Я ответил:
– Галеаццо тоже изменился. Все изменились. Все с ужасом ждут, когда наступит великий Koppârott, великий Kaputt, – все ждут великого Кота.
– Чего ждут? – воскликнула Паола, широко раскрыв глаза.
Вошел Галеаццо. Потирая руки, он на секунду остановился на пороге, поджав губы, рассмеялся, задрал подбородок, поприветствовал кого-то, широко раскрыл глаза, сердечно улыбнулся, не разжимая, однако, губ, потом окинул долгим взглядом женщин, коротким – мужчин. Не переставая потирать руки и вертя головой направо и налево, выпятив грудь вперед и подобрав живот, пытаясь тем самым скрыть свою полноту, он пересек зал и сел за стол в углу, где к нему тотчас же присоединились Сиприен дель Драго, Бласко д’Айета и Марчелло дель Драго. Притихшие при его появлении до приглушенного бормотания голоса́ вновь стали громче, все принялись звучно перебрасывать фразы от одного стола к другому, как с одного берега реки на другой. Все называли друг друга по именам, обращаясь с одного конца зала в другой, и оборачивались к Чиано, чтобы убедиться, что не остались незамеченными и не услышанными им, поскольку только на него и были рассчитаны все эти громкие призывы, легкие радостные взвизги, эти улыбки и порхающие взгляды. Время от времени Галеаццо поднимал голову и вступал в общий разговор, он громко говорил, пристально глядя то на одну молодую женщину, то на другую (его взгляд совсем не останавливался на мужчинах, как будто в помещении были одни только женщины), улыбался, лукаво заигрывал, делал знаки поднятой бровью или мясистыми отвислыми губами с кокетством, на которое женщины отвечали излишне громким смехом, наклонившись к столу, откинув голову назад, чтобы лучше слышать, и исподтишка ревниво оглядываясь и присматривая одна за другой.
За столом рядом с нашим сидели Лавиния, Джанна, Жоржетт, Анна Мария фон Бисмарк, князь Отто фон Бисмарк и два молодых секретаря из палаццо Киджи.
– Сегодня с утра у всех довольный вид, – сказала Анна Мария фон Бисмарк, обращаясь ко мне. – Есть какие-то новости?
– Что может быть нового в Риме? – ответил я.
– Я снова в Риме. Вот вам и новость, – сказал Филиппо Анфузо, подходя к столу фон Бисмарка.
Филиппо Анфузо приехал в то утро из Будапешта, куда был послан недавно, чтобы заменить посла Джузеппе Таламо в посольстве королевства Италии.
– О Филиппо! – воскликнула Анна Мария.
– Филиппо, Филиппо! – послышалось вокруг.
Анфузо с улыбкой поворачивался ответить на приветствия, у него, как всегда, был растерянный вид, он крутил головой, как если бы ему мешал фурункул на шее, и, как всегда, он не знал, куда девать свои руки: то опускал их вдоль туловища, то совал в карманы. Его словно вырезанное из дерева лицо блестело, как будто его недавно покрыли лаком, черный цвет его блестящих волос казался слишком черным даже для такого человека и посла, как он. Он смеялся, его очень красивые и немного таинственные глаза сверкали, он смеялся и хлопал ресницами с обычным для него томным и сентиментальным видом. Единственным его слабым местом были колени: вывернутые внутрь, они касались друг друга, и он молча страдал от этого. «Филиппо, Филиппо!» – кричали все вокруг. Я заметил, что Галеаццо запнулся на средине фразы, поднял на Анфузо глаза и нахмурился. Он ревновал. Я удивился, что он мог ревновать к Анфузо. Слабым местом Чиано тоже были колени, они выворачивались так, что соприкасались. Общим у Галеаццо и Филиппо было одно – колени.
– Американцы высадились вчера в Алжире, – сказал Анфузо, садясь между Анной Марией и Лавинией за стол фон Бисмарков, – вот объяснение того, что все сегодня так счастливы.
– Taisez-vous, Filippo, ne soyez pas méchant[433], – сказала Анна Мария.
– Справедливости ради нужно отметить, что все были так же счастливы, когда Роммель захватил Эль-Аламейн, – сказал Анфузо.
Четыре месяца назад, в июне, когда итальянские и немецкие войска по приказу Роммеля подошли скорым маршем к Эль-Аламейну и, казалось, должны с минуты на минуту войти в Александрию и Каир, Муссолини в форме маршала империи в спешке вылетел на египетский фронт, везя в своем багаже знаменитый «меч Ислама», которым несколько лет назад его торжественно одарил Итало Бальбо, губернатор Ливии. В свиту Муссолини входил также губернатор Египта, которого дуче должен был с великой помпой ввести в эту должность в Каире. Губернатором Египта был назначен Серафино Маццолини, бывший посол Италии в Египте, он тоже в великой спешке отбыл самолетом в Эль-Аламейн в сопровождении целой армии секретарей, машинисток, переводчиков, экспертов по арабским вопросам и блестящего генерального штаба, уже переполненного ругающимися, кусающими друг друга и оглушающими ливийскую пустыню шумом своих ревнивых и капризных жалоб любовниками, мужьями, братьями и кузенами фавориток Галеаццо Чиано и несколькими гордыми и меланхоличными, уже впавшими в немилость любовниками Эдды. Ливийская война, говорил Анфузо, не приносила счастья фаворитам гаремов Эдды и Галеаццо: всякий раз, когда англичанам удавалось продвинуться по пустыне вперед, кто-нибудь из этих придворных персонажей попадал к ним в плен. Тем временем поступавшие из Эль-Аламейна новости дали нетерпеливому Муссолини возможность совершить триумфальное вступление в Александрию и Каир, за что разозлившийся Роммель отказывался принять его. «Зачем он явился сюда? – говорил Роммель. – Кто его послал?» Уставший ждать Муссолини шагал взад-вперед перед бедным губернатором Египта, онемевшим и бледным. В Риме еще кровоточили и саднили раны у тщеславных придворных палаццо Киджи и палаццо Колонна после назначения губернатором Египта Серафино Маццолини, и главным вопросом для многих было не завоевание Египта, а то, как помешать Серафино Маццолини заполучить Каир. Тогда все верили в англичан. Сам Чиано, хотя и по другим причинам, не был доволен тем, как шли дела, и выставлял напоказ свою ироничную недоверчивость. «Ах, вот как! В Каир!» – восклицал он, имея в виду, что Муссолини никогда туда не попадет. Но в сущности, единственным приятным фактом для Галеаццо на фоне многих неприятностей в те победные для Эль-Аламейна дни был, по словам Анфузо, отъезд Муссолини из Рима хотя бы на несколько дней: «наконец-то он не будет надоедать».
– Отношения между Чиано и Муссолини, – заметил я, – не кажутся очень уж хорошими даже сегодня, по крайней мере так говорят в Стокгольме.
– Il souhaite peut-être à son beau-père quelque petite défaite[434], – сказал Анфузо, подражая марсельскому акценту.
– Vous n’allez pas prétendre que la guerre, pour eux, n’est qu’une questione de ménage[435], – сказала Анна Мария.
– Hélas! – воскликнул Филиппо, глубоко вздохнув и подняв свои красивые глаза вверх.
– У Сиприен сегодня скучающий вид, – сказала Жоржетт.
– Сиприен слишком остроумна, – сказал Анфузо, – чтобы находить Галеаццо интересным.
– В сущности, это верно: Галеаццо, если разобраться, скучный человек, – сказала Анна Мария.
