Ознакомительная версия.
«Все продай, купи курай».
Настала осень. Ришат в очередной раз пропал, вместе с тренировками и баней. В колледже учиться не хотелось. Мы так же собирались в актовом зале вместо посещения лекций. Зимой я поругался с отцом и, взяв гитару, ушел из дома. Не долго думая, куда пойти, я отправился на другой конец города к своему другу Джонику.
Джоник славился своей веселостью, быстротой реакции, умением выносить ударом ноги дверь и обилием влюбленных в него девушек, несмотря на его внешний вид. На мачо Джоник был не похож. Но совершенно точно, что если бы любой заправский мачо был осведомлен о том, сколько было девушек у Джоника, то захотел бы стать Джоником. Помимо вышеперечисленных достоинств, Джоник был маленького роста, тощий, кудрявый, носил очки с толстыми линзами и умел обращаться с женщинами. Секрет его успеха был прост. Он их бил. Может быть, тогда мне следовало бы взять пару уроков его мастерства для упрощения дальнейшей жизни, но что-то меня останавливало. Возможно, недавнее комсомольское воспитание.
Потом я жил у своего приятеля по прозвищу Ленин, потом еще где-то… Бродяжничество продолжалось до тех пор, пока родители меня не выловили в актовом зале колледжа и не вернули домой.
Наконец, когда согретые первыми лучами мартовского солнца воробьи особенно громко призывали к обновлению все сущее, меня благополучно и окончательно изгнали из радиотехников, а у отца в очередной раз обновился вопрос: что со мной делать? Но поскольку человек он военный, думать долго ему было не свойственно…
Дело было поздним вечером. Точнее сказать ранней ночью, когда преподаватель по классу саксофона и по совместительству заведующий эстрадным отделением Уфимского училища искусств, Анатолий Богомолов, собираясь отойти к ежесуточному, оздоровительному сну, услышал звонок в свою дверь. Только его жене и Богу были ведомы комментарии преподавателя по поводу позднего, нежданного визита. Открыв дверь, Анатолий Николаевич чуть было не лишился дара речи, увидев на пороге своей квартиры заместителя министра культуры Башкортостана в сопровождении человека в погонах.
Все оказалось не так страшно, когда гости предложили хозяину в трусах выпить принесенной ими водки и успокоиться.
Через неделю я начал осваивать музыкальный инструмент под названием саксофон. Так, среди местной гопоты и праздно слоняющихся по улицам бездельников появился саксофонист.
Рвения, как и прежде, к обучению я не проявлял. Обычно уроки заканчивались следующим образом: дверь аудитории с грохотом распахивалась, затем с характерным шелестом страниц вылетала моя нотная тетрадь, далее раздавалась бранная, высокохудожественная в литературном смысле характеристика меня как индивида, и наконец в дверях появлялся я.
Так было до тех пор, пока мне не попалась запись американского саксофониста Бена Уэбстера. Я ничего не понял из услышанного, но звучание его саксофона меня заворожило. Это было странно и не похоже на то, что звучало вокруг меня. Я брал саксофон и пытался подражать ему, играя субтоном. Конечно же, все это было очень коряво и нелепо, но аппетит, как известно, приходит во время еды, и он пришел.
Несмотря на явное недоумение двух моих закадычных дружков – Длинного и Руслана – я начал заниматься. Через какое-то время преподаватель по джазовой гармонии и импровизации Анатолий Иващенко, поэт, художник и местный гений, дал мне послушать Джона Колтрейна. А поскольку Анатолий был человек увлекающийся, особенно когда видел внимательный, непонимающий взгляд своего студента, он не останавливаясь на «достигнутом», принимался с еще большим жаром разрушать мой девственный мозг сложными аккордами пианиста Маккой Тайнера.
Для моего эрудированного в музыкальном смысле читателя не составит труда догадаться, что подобная система образования должна была привести студента, не знавшего на тот момент элементарных азов музицирования, по меньшей мере к суициду.
Таким образом, за один учебный год в мою пустую голову было запихано столько непонятного, что я чувствовал себя улиткой на выставке полимеров. Но чувство сопричастности к чему-то недосягаемому для окружающих, а именно – Длинного и Руслана, уже прочно укоренилось в моем неокрепшем сознании. В сумме в моей голове все эти факторы являли собой полнейшую чушь, но она поднимала меня до уровня узкого круга «посвященных».
Наступил второй учебный год. Чуда не произошло. Ничего внятного сыграть на саксофоне мне не удавалось. Общественность в лице Длинного и Руслана активно противодействовала моему музыкальному росту футболом, картами, девочками и другими невинными шалостями.
Я продолжал придумывать песни в стиле, как мне тогда казалось, – «рок». Хотя в минуты творческих сомнений, закрадывалось подозрение, что русский рок мало чем отличается от русского шансона.
Несмотря на это, я смог склонить на сторону своего рока некоторое количество доселе не определившихся балбесов, имеющих гитары, и создать свою рок-группу.
Как бы все это не казалось смешным, концерты у нас бывали. Я испытывал волнение, выходя на сцену. Точно такое же, как тогда, когда я выходил на ковер или вставал в спарринг. Спортом я давно уже не занимался, а адреналин, приятно щекочущий нервы молодому и растущему организму, требовался. К тому же было приятно внимание девушек, а наличие и виртуозное владение саксофоном выдвигало меня на более выгодные позиции в женском вопросе, в отличие от позиций остальной общественности, а в частности – Длинного и Руслана.
Педагоги не ведали, что их подопечный уже являлся большим артистом малых сцен. И непременно выгнали бы меня из рядов студентов музыкального училища за неуспеваемость по Башкирскому языку и другим музыкальным дисциплинам, когда бы ни Родина, вспомнившая про мой гражданский долг и призвавшая меня в другие ряды.
5. Как я не подходил к воинской службе. (F)
В шестнадцать лет, по своей романтической глупости, я принес в военкомат наградные грамоты, свидетельствующие о завоевании мною призовых мест на соревнованиях. Вследствие чего Родина решила определить меня на службу далеко и надолго. Это было в шестнадцать. Теперь же, в восемнадцать, когда я познал славу подвальных сцен, служить в морской пехоте уже не хотелось. Несмотря на то что еще недавно это было одним из страстных желаний Ришата.
С подачи, как обычно, моего отца и преподавателей училища, я был определен на службу в военный оркестр в своем же городе. Я и саксофон сблизились на почве маршей, которые я терпеть не мог, так же как и службу. Надо отдать должное службе, неприязнь была взаимной.
Не прошло и нескольких дней, как мне стало совершенно ясно, что для службы в армии я не подхожу. Так же, как я не подходил ни к радиотехническому, ни к комсомольскому, ни к воровскому образу жизни. Но как ни парадоксально во всех этих «общественных движениях» я чувствовал себя достаточно комфортно. Скорость адаптации была прямо пропорциональна скорости возникновения вокруг меня новых компаний.
Дирижера нашего оркестра – бравого майора нельзя было назвать человеком уравновешенным. На протяжении всей моей службы он грозился перевести меня в Безенчук, про который ходили пугающие слухи, сажал на гауптвахту (губу), на которой я в итоге ни разу не сидел, тряс каким-то, невесть от куда взявшимся пистолетом с требованием немедленно меня разыскать, но так никого и не застрелил. Другими словами, я никак не монтировался с армейским социумом, как собственно и с любым другим, с которым сталкивала меня судьба. Сейчас я понимаю, что в этом не было и нет моей заслуги. Это не было ни хорошо, ни плохо.
Я не выучил толком ни одного марша. Когда дирижер проверял, как музыканты играют свои партии, зная ритмические акценты и слыша гармонию данного произведения, я подставлял интервалы так, как мне нравилось. То есть импровизировал по гармонии в ритме данного марша.
К моему счастью, дирижер не обладал абсолютным слухом, и поэтому подобные выходки, как и многие другие, мне сходили с рук.
Мало того, прослужив полгода, я два раза в неделю стал убегать в город, чтобы играть вечером в дорогом ресторане. За один самоход я зарабатывал больше месячной зарплаты среднестатистического профессора философии любого государственного университета моей родины, что позволяло приносить блок сигарет и бутылку водки старшине оркестра, прикрывавшего мои отлучки.
Оркестр проживал в одной казарме с четвертой ротой курсантов вертолетного училища.
Одной зимней ночью после отбоя в казарму позвонил наш майор с требованием построить оркестр и провести повторную проверку. Только на этот раз ее должен был провести не дежурный по оркестру, которым был мой друг Илюха Головченко, а дежурный по роте курсантов. В результате, о моем отсутствии было немедленно доложено в штаб.
Возвращаясь в часть по «самоходной» тропинке, я ощутил неподдельную гордость за своих друзей, видя, что лопатами они владеют ничуть не хуже, чем музыкальными инструментами. Прямо перед штабом на фоне снегоуборочного оркестра стоял мой друг Славик по стойке «смирно» перед дежурным по училищу подполковником и что-то ему объяснял. Что связывало трубача оркестра Славика и подполковника Вертолетного училища, я в скором времени узнал. Когда оркестр построился перед штабом, первым делом потребовалось предъявить дежурному меня. Меня предъявить дежурному не представлялось возможным, ввиду моего отсутствия. Поэтому сообразительные друзья решили вместо меня предъявить Славика, предварительно заверив подполковника в том, что документы Славика, то есть мои, находятся у старшины, который сейчас спит у себя дома, а Славик, то есть я, из части никуда не отлучался, а был в клубе с целью ремонта нотного стана и чистки реприз, перед новогодним концертом, который в свою очередь предстоял нам через два дня. На вопрос подполковника: почему ремонт и чистку нельзя было произвести днем, я, то есть Славик, ответил, что нотный стан очень большой, репризы очень грязные, а некоторые даже вообще заржавели, поэтому дня не хватило. Неискушенного в музыкальных терминах почти полковника ответ Славика, то есть мой, удовлетворил.
Ознакомительная версия.
