В Калифорнии Стиви Уандер узнал об убийстве перед тем, как выйти на сцену на бис. Он решил спеть песню «Happy Birthday». Изначально она писалась в поддержку национального праздника в честь доктора Мартина Лютера Кинга Младшего. Но сегодня, сказал Стиви аудитории, он поет ее для своего друга, Джона: «Да, мы знаем, любовь победит / Так пускай она в сердце горит».
В Париже Мик Джаггер был слишком «ошеломлен», чтобы обсуждать смерть Джона. Он вспоминал свои визиты в Дакоту и жалел, что Джон так ни разу не вышел из квартиры. А было бы так замечательно провести с ним время.
— Я знал и любил Джона Леннона восемнадцать лет, — сказал Джаггер. — Но сейчас, в это жуткое время для его семьи, миллионов друзей и поклонников, я не хочу говорить мало, и не могу много.
Ронни Катц смотрела телевизор у себя в подвальной квартире во Флашинге, Квинс — буквально в нескольких шагах от стадиона Ши. Шестнадцать лет назад Ронни в толпе таких же девчонок визжала там на концерте «Битлз». Как и Чепмен, она выслеживала кумиров, стоя перед отелем, где они жили, выкрикивала имена музыкантов. Ронни и ее подруга детства Мэри Фаэрти смотрели «Вечер трудного дня» чуть ли не тридцать раз. Они даже умели цитировать первые фразы с подлинным (как им казалось) ливерпульским акцентом:
— Простите за вопрос. Но что это за маленький старичок?
— Что за маленький старичок?
— Вон тот маленький старичок.
— А, этот. Мой дедушка.
Вдруг ей позвонила мать Мэри.
— Мне так жаль, дорогая, — сказала она. — Я знаю, каково это — терять первую любовь.
Эван Гинзбург тоже жил во Флашинге, но тот вечер провел в Манхеттене, на матче рестлеров в Мэ-дисон-сквер-гарден.
— Мой папа умер всего несколько месяцев назад, и я был как в тумане, — сказал он. — В те времена еще не было ни пейджеров, ни мобильников, но, когда я выходил из зала, в воздухе витали странные вибрации, зловещая, неуютная атмосфера. Я понимал: что-то случилось.
Когда зрители вышли на улицу, до ушей Эвана донеслись обрывки разговоров — «Джон», «Леннон», «стреляли», «убийство». Спускаясь в метро, он уже точно знал, что произошло.
Приехав в гостиницу «Рамада» на Сорок восьмой стрит и Восьмой авеню, Рик Мартель осознал, что в тот момент, когда убили Леннона, они с Тони Гэриа и «Дикими самоанцами» были на ринге. В баре отеля царила странная тишина. В те времена «хорошие рестлеры» и «злые рестлеры» на публике сторонились друг друга. Враги на ринге, они никогда не выпивали вместе.
«Дикие самоанцы» сидели в баре в компании злых рестлеров, «Лунных псов» — Рене Гуле, Непредсказуемого Джонни Родза, Ларри Збышко и прочих. Афа кивком приветствовал Мартеля и подошел к нему — прямо на глазах фанатов.
— Слышал, что случилось с Джоном Ленноном?
Мартель посмотрел на экран телевизора. Рядом стоял Сика и ребята-фанаты. На одну ночь все правила были забыты.
Все, кого опрашивал Лароса, поведали одну и ту же историю: словно необоримая сила привела их к Дакоте.
— С каждым серьезным событием в моей жизни связана какая-то песня «Битлз», — сказала женщина по имени Донна Самуэльсон, прижимая к груди недавно вышедшую двойную пластинку любовных песен «Битлз». — Услышав эти песни, или вспомнив об этих событиях, я теперь всегда буду думать об этом дне.
— Шли разговоры, что они снова соберутся вместе, — сказал Джордж Мамлюк. — Теперь этому не бывать.
В этот репортаж Пол хотел вложить всю душу без остатка.
— Он должен был быть особенным, — сказал он. — Чтобы мои слова встали наравне с любовью к «Битлз» и тем, что они для меня значили.
Лихорадочно работая, Пол все время искал таксофон, рядом с которым не крутились бы другие журналисты. Он не хотел повторения того, что случилось в Метрополитен-опере, когда сообщили о заложенной бомбе. Пол говорил с редакцией, а в дверь телефонной будки долбилась какая-то женщина в мехах.
— Все так на меня злились, ведь я занял единственный таксофон в здании, — поведал он.
Позже к нему перед Дакотой присоединился редактор «Дейли Ньюс» Боб Герберт — в будущем колумнист «Нью-Йорк Тайме». Так совпало, что Боб жил в квартале от места, чуть дальше по Семьдесят второй стрит. В следующие часы они вдвоем бегали домой к Бобу, чтобы позвонить в редакцию.
Тем временем Пол Гореш обзванивал все газеты города и сообщал, что у него на пленке есть фотография Джона Леннона и убийцы. Но в отделах новостей царил такой переполох, что до фаната «Битлз» из Нью-Джерси никому не было дела.
В «Дейли Ньюс» к телефону подошел матерый писака.
— Че надо? — рявкнул он. — Говори давай. Чего звонишь?
Услышав лепетание Гореша, он бросил трубку.
Фотограф позвонил в «Нью-Йорк Пост». И там никто не стал с ним говорить.
Он снова позвонил в «Ньюс».
В этот раз ему попался более чуткий слушатель, репортер Боб Лейн. Потрясенный рассказом Гореша, он поверил каждому слову.
— Оставайся на месте, — потребовал Лейн. — Дай адрес. Я сейчас за тобой приеду.
Достав из кассы пригоршню банкнот, Лейн договорился с гаражом, чтобы его отвезли в Нью-Арлингтон, Нью-Джерси. Потом они с Горешем вернулись в редакцию «Дейли Ньюс» и заперлись в темной комнате.
— Вот он, — сказал Пол, глядя на лицо Чепмена, проявляющееся на фотобумаге.
Сделку заключили на месте. «Дейли Ньюс» часто платила за информацию. За снимок, достойный Третьей страницы[10], читатель получал пятьдесят долларов.
Здесь речь шла немножко о других суммах.
Сегодня в отделении Двадцатого административного округа домой никто не ушел.
Полицейские выудили из карманов Чепмена разрешение на оружие, выданное на Гавайях, и 200 долларов мелкими купюрами. В два часа ночи он сидел перед следователями и посвящал их в секреты своего мироощущения. Он поведал о попытке самоубийства, и о голосе, приказывающем убить.
— Он практически не умолкал, — объяснил Чепмен.
— А клиент-то — маньяк, — сказал один следователь другому.
Откровения Чепмена продолжались.
— У меня есть хорошая и плохая стороны. Плохая — она крошечная, но иногда побеждает хорошую, и тогда я творю страшные вещи.
Его спросили, зачем он решил убить Леннона.
— Что за вопрос? — рявкнул подозреваемый. — Есть слабые люди, и есть сильные люди.
Говорить далее он отказался.
Пока Чепмен давал показания, фанаты, собравшиеся перед Дакотой, смотрели на окна квартиры Леннонов, ожидая знака от Йоко. Не дождались. Усталость и истерика сделали свое дело — она легла спать.
К этому времени собралось уже человек пятьсот минимум, и полиция возводила ограждения. Ворота Дакоты, как и близлежащее дерево, украшали рукописные стихи, цветы, рисунки и флаги. Набежали торговцы с венками из роз, гвоздик и ландышей.
Орали магнитофоны. Ревели гудки. Фанаты пели песни «Битлз» — во весь голос, до хрипоты, как гимн любимой команды на футбольном матче.
Йоко понимала, что люди собрались с самыми благими намерениями, но шум не давал ей уснуть.
В эту худшую ночь в жизни ей нужно было всего лишь чуть-чуть покоя.
Йоко вызвала помощника:
— Передайте, пожалуйста, людям под окнами, что они мешают мне спать.
Тот спустился на лифте вниз и поговорил с теми, кто там стоял. Они извинились и пообещали вести себя тише.
В эту ночь все любили Йоко. Никто не хотел усугублять ее страдания. Более того, на одинокой свече, горящей у подножья здания, было написано: «Для Йоко Оно».
Но фанаты все прибывали, и объяснить им суть проблемы не представлялось возможным. С каждым часом пение становилось все громче.
Рейс Дэйва Шолина прибыл в Сан-Франциско поздно ночью, но сегодняшнее трехчасовое интервью с Джоном и Йоко в Дакоте по-прежнему наполняло его душу восторгом. В машине он настроился на волну KFRC, где работал диск-жокеем. В эфире звучала песня «Битлз». Обычно на KFRC крутили более современную музыку. Мелодия заставила Шолина улыбнуться, напомнив о прошедшем дне.
Когда песня кончилась, ди-джей напомнил слушателям об ужасных вестях из Нью-Йорка.
Дэйв чуть не выпустил руль из рук. Он практически был уверен, что ему снится кошмар.
Дома всю ночь разрывался телефон. Каждый репортер хотел поговорить с журналистом, взявшим интервью у Джона Леннона перед самой смертью.
— Мне такой славы и даром было не надо, — скажет он впоследствии.
В 6:20 Чепмена вывезли из полицейского участка и доставили в уголовный суд Манхеттена.
— Мы боялись, что его убьют, — вспоминает Каллен, — поэтому прибегли к небольшой хитрости. Через задний ход вывели другого человека с курткой на голове, а Чепмен вышел через парадную дверь.
Полицейским совсем не улыбалось сунуть Чепмена к другим арестантам. Подозреваемого заперли в камере шесть на восемь футов, где он сперва бродил кругами, а потом забился в угол и смотрел перед собой, ничего не замечая. Устав и от этого, он плюхнулся вниз лицом на койку и запел «Yellow Submarine».
