Когда пятнадцатилетний Верди написал собственную увертюру к «Севильскому цирюльнику» (заезжая труппа гастролировала в Буссето, и опера Россини была поставлена в городском театре), когда мальчик сам разучил эту увертюру с филармоническим оркестром, а публика, прослушав ее перед началом спектакля, приняла ее восторженно и шумно, — Лауро Контарди дрожащей от волнения рукой записал у себя в дневнике: «Evviva! Evviva! Evviva! Наконец-то! У нас есть композитор».
И с этого дня он ревниво и напряженно следил за развитием юного Верди. Следил со стороны, не вмешиваясь в его воспитание. Он не желал связываться с Барецци. Тот держался так, точно у него была монополия на Джузеппе. Бог с ним. Лауро Контарди не вмешивался в чужие дела.
Но иногда после репетиций, когда мальчик убирал в шкафы инструменты и нотные тетради, Лауро говорил с ним о музыке. Мальчик слушал очень внимательно, глядя на Лауро светлыми, до странности лучистыми глазами. Лауро рассказывал ему все, что знал об инструментах медной группы. Он открывал мальчику секреты звучания меди и учил его технике игры на инструментах с удивительно поющими голосами.
По вечерам кассир Филармонического общества аккуратнейшим образом составлял перечень всего, что выходило из-под пера молодого Верди. А писал мальчик в то время очень много. Писал и увертюры, и романсы, и пьесы виртуозного характера — так называемые дивертисменты — для разных инструментов, писал и хоровые сочинения, предназначенные для исполнения во время богослужения, писал для большого оркестра и для певцов-солистов. И во всех этих сочинениях — будь то марш для духового оркестра, будь то сочинение драматического характера (мальчик написал сильную, захватывающую душу музыку — сюиту из восьми частей на текст Альфьери «Жалобы безумного Саула» для баритона с сопровождением оркестра), будь то величественный Magnificat — во всех этих сочинениях Лауро слышал звучание тех новых чувств, проявления которых он так долго и страстно ждал. И если бы Лауро спросили, в чем же, собственно, он слышит проявление этого желанного и нового, он, не задумываясь, ответил бы — в ритме, в особой пульсации музыки юного Верди. И опять, как десять лет назад, когда он впервые увидел маленького Верди слушающим музыку, Лауро был поражен непомерной силой этого ритма, этой особой пульсацией в музыке, написанной скромным деревенским юношей. Нечто стихийное слышалось Лауро в этом ритме. Точно в музыке билось не одно только сердце композитора, а тысячи, миллионы других человеческих сердец.
Лауро Контарди был потрясен, когда Верди не приняли в Миланскую консерваторию. Кассир Филармонического общества места найти себе не мог и все спрашивал, как же это могло случиться? Такой талант — и не приняли?..
А вот — не приняли. И произошло это очень просто.
Экзамен был назначен на двадцать пятое июня, и день этот выдался удушливо-жарким. Экзаменующихся было человек двадцать. Среди них приезжие: из Брешии, из Кремоны, из Мантуи — человек шесть, не больше. Все приехавшие и пришедшие держать экзамен были детьми подданных Ломбардо-Венецианского королевства. Самому старшему из поступавших было двенадцать лет. И был один восьмилетний — Вернокки Джузеппе, удивительно легко и даже восторженно выдувавший сигналы на охотничьем роге, очень живой, разговорчивый, веселый мальчуган.
Среди малышей и подростков Джузеппе Верди казался очень взрослым, и дети с любопытством поглядывали на него: иные потихоньку, а иные ничуть не стесняясь. Он был высок ростом и очень худощав. У него была черная бородка и светлые, необыкновенно лучистые глаза. Он сидел в стороне и ни с кем не разговаривал. На коленях у него лежала папка с сочинениями, и он придерживал ее обеими руками. И так как он казался равнодушным и безучастным к окружающему, девочки постарше — они уже успели познакомиться и подружиться — возмущенно перешептывались и украдкой хихикали.
Но спокойствие и кажущееся равнодушие были чисто показными. Верди испытывал состояние небывалого нервного напряжения. Поступление в консерваторию было для него событием, от которого зависела вся его дальнейшая жизнь. Никто в Буссето не сомневался в том, что Верди поступит. И он сам тоже не мог думать иначе. О требованиях и правилах приема он знал очень мало. Ему сказали, что он должен сыграть на фортепиано одну или несколько пьес разной степени трудности и представить комиссии написанное им сочинение. Последнее было необязательным. И он очень жалел об этом. И больше всего о том, что не может держать экзамен прямо в класс композиции, минуя экзамен по фортепиано. Но это было невозможно. В класс композиции приема не было. В классе композиции занимались только те, кто уже принят в консерваторию. Так было предусмотрено уставом. В консерваторию принимали только детей в возрасте от девяти до четырнадцати лет. Детей, осмысленно играющих на каком-либо инструменте: на чембало, на фортепиано, на виоле, на флейте, на любом струнном или духовом инструменте любой конструкции. Исполнение на экзамене пьес разной трудности было мерилом степени даровитости ребенка. Ибо, как же иначе, — вопрошал составитель инструкции о приеме в консерваторию, — как же иначе может доказать юный музыкант свое право посвятить себя великому искусству, если не демонстрацией умения правильно и проникновенно передать мысли и чувства, выраженные в музыкальных формах, уже существующих? И как, если не при помощи инструмента, покажет ребенок свою находчивость, изобретательность и чутье к звучности? И разве все эти качества не должны быть одинаково присущи, и притом присущи с самого детства, всякому музыканту — как исполнителю, так и композитору?
А представление на экзамен собственных сочинений было не обязательным. И даже считалось неразумным придавать решающее значение сочинениям, написанным детьми.
Однако тотчас после того, как малолетний виртуоз делался учеником музыкальной школы, он должен был, независимо от возраста и специальности, обязательно изучать контрапункт, а затем и свободное сочинение. И учителями его были опытные теоретики и видные композиторы. И если творческий дар в ученике отличался подлинной силой, ученик сам становился композитором. Значительным композитором. Выдающимся композитором. Таким композитором, которым гордилась школа, воспитавшая его. Вот как обстояло дело с классами композиции. Были определенные правила. На всё были правила. Все эти правила были разумными и целесообразными. Они были заимствованы из уставов самых старых и славных консерваторий — Неаполитанских и Венецианских. Они были выработаны опытом и проверены временем. Но все они касались только детей. Потому что взрослых в консерватории не принимали. А Джузеппе Верди шел девятнадцатый год.
Перед отъездом его из Буссето маэстро Провези говорил ему:
— Я уверен, что ты поступишь в консерваторию без труда, но не на правительственную стипендию. На нее рассчитывать трудно и, пожалуй, лучше вовсе на нее не рассчитывать. Из-за возраста. Однако беспокоиться тебе нечего. И даже в прошении, которое ты направишь в правительственную канцелярию, это обстоятельство, то есть то, что тебе восемнадцать лет, следует подчеркнуть. И при этом покорнейше просить допустить тебя к испытаниям. Допустить, несмотря на возраст. И комиссия профессоров обязана тебя проэкзаменовать. Потому что в уставе консерватории есть параграф, где сказано: в случае, если экзаменующийся вышел из возраста, установленного для поступления в консерваторию, но обладает выдающимися способностями, он может быть принят как исключение. Как исключение, понимаешь? — И тут Провези поднял указательный палец и сделал многозначительную паузу. А Верди ждал. И тогда Провези сказал: — Вот это и есть тот параграф, который касается тебя. Понимаешь? Ты как раз и являешься этим исключением. В твоем таланте, в твоих выдающихся способностях не усомнится ни один музыкант. И пианист ты незаурядный. Я скажу даже, что пианист ты, несомненно, превосходный. Поэтому я и уверен, что ты поступишь в консерваторию без труда. И бояться экзамена тебе нечего.
А потом Провези написал письмо Алессандро Ролле, старому другу, знаменитому когда-то маэстро. Он знал его давно. Когда Провези учился в Парме, Ролла был прославленным скрипачом-виртуозом, к которому отовсюду съезжались ученики. И у него тогда учился Никколо Паганини. И хотя Ролла был значительно старше Провези, между ними завязалась дружба. Дружба на всю жизнь. Потому что оба были патриотами и оба любили музыку. А потом Роллу пригласили в Милан, и он стал дирижером оркестра и первым скрипачом в театре Ла Скала. А когда была основана консерватория, Ролла один из первых был назначен в новую консерваторию профессором. Вот как славен и уважаем был тогда маэстро Алессандро Ролла.
Но все это было давно. Очень давно. Консерватория была основана двадцать пять лет назад. И лет десять Провези не видел Роллу. И Провези не знал, да и не мог знать, что за последние годы Ролла совсем состарился и даже одряхлел и почти отстранился от дел. Ничего этого Провези не знал и не думал об этом. Он написал старому другу длинное письмо. Написал о Джузеппе Верди. Написал о том, что у Верди необыкновенный талант, написал, что он замечательный юноша и что он очень беден, и что ему необходимо получить всестороннее музыкальное образование в большом городе, в столичной музыкальной школе. И еще Провези написал, что Джузеппе Верди — его любимый ученик и что он — Провези — возлагает на Верди большие надежды и твердо верит в его огромные творческие возможности. И не он один верит в славное будущее юноши. Эту уверенность разделяют с ним лучшие музыканты города, члены Филармонического общества во главе с председателем общества, синьором Антонио Барецци. И только в конце письма маэстро Провези упомянул о том, что Верди уже исполнилось восемнадцать лет.
