хорошей надписью и посетовал, что вот, дескать, выступаю то там, то здесь, а все никак не могу пробиться. На что я ему ответил: «Вам сколько? 23–24 года? Вы пробиваетесь пару лет. А мне уже 35, и я пробиваюсь почти двадцать. Так что наберитесь терпения. У вас еще есть лет десять».
На следующий день позвонил Троицкий и поинтересовался: «Ну, как тебе?». Я сказал, что, по-моему, это талантливый человек и видно, что он тщательно работает над стихом. А что я мог еще сказать? Какую поддержку оказать? Устроить его на работу в филармонию? Вряд ли бы он согласился на это. Да, у меня самого в тот год были страшные худсоветы.
Троицкий оспорил мое утверждение о долгой работе Башлачева над стихами и воскликнул: «Да ты что?! Он их как бог на душу положит выдает!». Я рассмеялся: «Ну, тогда он просто гениальный парень!». Вскоре это было подано как снисхождение мастера к будущему гению. Чушь какая-то! На самом деле все было не так, и вообще все разговоры начались после его смерти. В журнале «Юность» работал мой друг Юра Зерчанинов, и я несколько раз упоминал ему о Башлачеве. Когда Саша погиб, мы решили опубликовать несколько его стихотворений. Я написал вступительную статью, даже не статью – строк двадцать. Но Троицкий считал себя главным «башлачевцем» и, видимо, обиделся, что вступление доверили не ему. Хотя я не помню ни одного его материала о Башлачеве, пока тот был жив. А еще у меня в тот период была программа «Хит-парад» на центральном радио, и я даже наорал на большого радионачальника Попова, когда он не позволял мне поставить две песни Башлачева в эфир, после его гибели. В итоге одну – «Время колокольчиков» – в эфир все же допустили. И это был серьезный прецедент. О смерти Башлачева мы сообщили на несколько дней раньше западных радиостанций.
«Хит-парад» вообще был для меня отдельной миссией. Я стремился постепенно пропустить через эту программу всех наших новых исполнителей. Воевал за каждого в отдельности. Помнится, с «ДДТ» пришлось пробиваться месяцев девять. Но, в конце концов, с помощью «Хит-парада» впервые оказались в эфире более полусотни коллективов. Почти все питерские рокеры там дебютировали и, как ни странно, даже Дима Маликов и Володя Пресняков.
– Несмотря на такое ваше подвижничество, есть те, кто считает, что многие категоричные суждения Градского в адрес коллег, мотивированы определенной раздраженностью и даже озлобленностью.
– Мне незачем быть озлобленным. По-моему, я устроился со своей музыкой и, так сказать, фигурой лучше многих других. Понимаете? Устроился – очень такое бытовое слово, но я действительно устроился во всех смыслах. И как человек, который сочиняет, и как человек, у которого есть аудитория, авторитет. Я знаю, что он у меня есть, и очень этим дорожу, стараясь его не уронить. Поэтому я не озлоблен. И какая может быть озлобленность на людей, для которых, извините, когда-то довольно много сделал. Отстраненность – да. Это у меня всегда. Люблю ситуацию дистанции с кем бы то ни было: с журналистом, музыкантом, коллегой, начальством.
Следы рока. Романов, БГ, Кинчев, Шевчук
Явление под названием «русский рок», существование коего Градский отверг еще в прошлом столетии, все же есть. И выйдя в перестроечные советские годы «из подвалов», оно обратно туда не вернулось, хотя отдельные его представители когда-то призывали это сделать, но их не услышали. Напротив, русский рок специфически подружился с отечественным шоу-бизнесом, и выстроил в его рамках свою иерархию персон, структур, событий, площадок, наград и т. п. Собственно, после этого и возникла тема о его мифичности. Не в том узкопрофессиональном контексте («играть не умеют»), о котором толковал Градский, а так сказать, в экзистенциальном. Мол, выдохся русский рок, как идея, как путь, как дзен. Осталась одна оболочка, название, лозунги, фанатские иллюзии и ритуалы, а по сути – такой же элемент развлекательной индустрии, как и прочие. Тезис совсем не беспочвенный. Но соль все-таки не в нем. У русского рока есть лица, если хотите, духовные коды. Они еще функционируют, а иногда передаются, как поколенческая эстафета. Я написал немало биографий наших рок-музыкантов («Машина Времени», «Аукцыон», «Крематорий», «Центр», Гарик Сукачев, Диана Арбенина…) и всякий раз заново, с разной «оптикой», проходил с ними по российской рок-истории с которой впервые соприкоснулся всерьез, пожалуй, в 1979-м, попав на один из первых московских концертов группы «Воскресение». Через пять лет, в 1984-м, ее лидер Алексей Романов в момент последнего и наиболее жесткого наезда режима на «любительские рок-группы» оказался тем самым известным музыкантом, кто реально очутился в тюрьме «за рок-н-ролл» (опять же, привет Александру Градскому с его репликой о «вранье»). Формулировку, естественно, подобрали прозаическую – о «незаконной коммерческой деятельности», но те, кому адресовался посыл, понимали: что, отчего и почему.
Еще пятилетку спустя, в 1989-м, Романов в переполненном ДК АЗЛК уже отмечал десятилетие своего «Воскресения», Советский Союз трещал и раскалывался, словно перезрелый арбуз, а Леша пел: «Мне плевать на прожитое, я дожил до будущего…». Накануне 1992-го, когда официально объявили, что СССР больше нет, мы с 39-летним Романовым не торопясь разговаривали, сидя на ступеньках в столичном ДК «Правды», где у «Воскресения» тогда была репетиционная точка.
– Чем стали для тебя девять тюремных месяцев?
– Потерянным временем.
– Твой внешний вид там никого не смущал?
– Вид там у всех одинаковый. А среда та же самая – советский народ, только без женщин и детей. Мне еще, наверное, повезло – находились собеседники. И библиотека в Бутырке неплохая.
– Как, на твой взгляд, все закончилось?
– Да никак. Ограбило государство нашу семью, и только.
– Свою новую программу ты назвал «Концерт из трех частей по вертикали», потом добавил: «Это наше язычество…». Откуда что берется?
– Какие-то интуитивные импульсы. Постороннему может показаться, что я говорю очевидные глупости, но для меня за этим многое стоит. Расшифровывать пока не имею желания. Если когда-нибудь захочу, прочитаю вместо концерта лекцию.
– Тебя интересуют вместительность зала, качество публики?
– Сейчас хочется выступать в маленьких залах. В свое время было потрясающе актуально работать во дворцах спорта. «Пипл» кругом, аппаратура ревет. Но появились другие законы, пришел другой «пипл». Мне стало интереснее играть в институтах, ДК.
– Политика волнует?
– Она создает определенную ауру. Из нее во многом состоит окружающий мир. Лет двадцать назад разговор о политике можно было услышать лишь у синагоги, а ныне это вплотную придвинулось.
– Когда все начиналось: демороссы, митинги, триколоры, ты радовался происходящему?
– Знаешь, на приятные слова автоматически отзываешься – да, да, да… Но
