Да, жажда богатства неистребима. Растет гора золота; она уже почти заслонила Фрейю. А великанам все мало: они требуют в придачу и шлем и кольцо. Вотан колеблется. Он добыл кольцо у Нибелунга, а теперь расстаться с добычей? Отдать кольцо, дающее власть над миром? И он отдает его, потому что так велит мудрая Эрда, поднявшаяся из недр земли, — богиня, которой известно будущее.
А проклятие кольца уже начинает сбываться: великаны бьются из-за клада; их двое, один убивает другого. Оставшийся в живых великан Фафнер превратится в огромного дракона и станет сторожить клад. Огненным дыханием, зловещим шипением он будет отгонять смельчаков, охотников до золота. Что скажет теперь лишенный богатства Вотан? Когда-то он отдал свой глаз, чтобы напиться из источника мудрости. Помогла ли ему его мудрость?
Да, помогла. Ибо, как ни страшен дракон, а у Вотана есть меч, который со временем поразит дракона. Пламя, извергаемое чудовищем, страшно для тех, кто способен бояться. Но что сделает Фафнер, что почувствует он, когда, вооруженный волшебным мечом, явится герой, не знающий страха?
И снова протянулась радуга между небом и землей; по ней шествуют в Валгаллу боги. А внизу, среди плеска волн, слышится жалоба: дочери Рейна горюют о потерянном кладе. И поздний путник, прислушиваясь к рокоту волн, ускоряет шаг, испуганный печальным напевом…
Ну что ж, послушаем, каково это в опере.
Высокий зал, огромный — на две тысячи мест, расположенных амфитеатром. Лож нет, оркестра не видно. Оказывается, он расположен ниже сцены, скрытый, но очень хорошо слышный. Акустика в зале отличная.
Занавеса тоже не видно. Один туман на сцене. Когда он рассеивается, мы видим дочерей Рейна. Они поют, а волны переливаются и блестят.
Но все чудеса в оркестре. Обыкновенное трезвучие — на нем все держится. Сначала оно доносится тихо, а потом какое нарастание! Какие изменения нагоняющих друг друга звуков! Словно волны, набегают они, окрашиваются золотом, бледнеют, опять зажигаются, поют, звенят! И даже с закрытыми глазами видишь Рейн, и русалок, и эту невероятную смену красок и бликов. Водяное, подводное, струящееся, волнообразное, зеленое, синее, золотое — ах, черт возьми! — вот это называется сразу схватить, взять в плен!
Вилли Рауш, очарованный с первых же тактов, то закрывал глаза, чтобы полнее насладиться звучанием, то широко раскрывал их, прикованный зрелищем, ибо, надо признать, что и оно было великолепно. Но оркестр преобладал над всем.
Нельзя сказать, чтобы очарование ни разу не нарушалось. В музыке были длинноты. Порой Рауш как бы приходил в себя. Только что в упоении внимал музыке и вдруг замечал, что он в театре, на сцене — декорации, актеры в костюмах. И вся фальшь театральной условности, весь обман бутафорского блеска открывался перед ним.
Спора нет, все эти шлемы, шкура дракона, чешуя русалочьих хвостов — все это было первосортное, самое дорогое. И превращения совершались быстро. Но Вилли не раз видел актеров, которые среди убогих декораций, в жалких костюмах заставляли верить в чудо… Нет, положительно в этом прологе Вагнера есть какие-то расхолаживающие места…
Но вновь звучала колдовская музыка, и мюнхенский скрипач, как и все в зале, забывал о том, что сидит в театре. Даже не глядя на сцену, он мог догадаться, как по воздушной радуге поднимаются в Валгаллу боги (фигурации десяти партий струнных и шести арф), как великаны уводят Фрейю (уныло-безжизненные гармонии сумеречности и растерянности), как Нибелунг превращается в змею (хриплые, ползучие звуки медных). Все действия и помыслы этих богов, карликов и великанов выражал оркестр в характерных сплетающихся мотивах. Достаточно небольшого, хотя бы только гармонического изменения мотива, и весь его характер меняется. Мотивы русалок, радуги, бога огня. Безотрадный и мрачный мотив отречения от любви. Мотив проклятия. Великолепный, полный отваги мотив меча. Надо думать, они еще появятся в опере в разных изменениях и значениях. И новые мотивы родятся в новых сцеплениях. Все доступно чародею-звукописцу, чародею-психологу.
Через два с половиной часа (опера шла без перерывов) Вилли Рауш вместе со всеми вышел из театра. Было еще светло. Пейзаж Байрейта с его холмами и синеющим вдали лесом показался Вилли каким-то нереальным, неестественным, до такой степени впечатлительный зритель успел привыкнуть к Валгалле и к царству Нибелунга.
Он направился к большому ресторану, расположенному неподалеку и, должно быть, сооруженному наскоро для многочисленных гостей. Здесь можно было увидеть «весь свет». Музыканты толпились группами и громко спорили. Еще при выходе из театра Вилли заметил Листа в его длинной черной сутане. Умное, подвижное лицо Листа, все еще густые, хотя и седые волосы и полные жизни глаза как-то не соответствовали его сану. Но, какую бы одежду ни выбрал этот удивительный человек, он не терял своего величия.
Мнения об опере расходились. Кто утверждал, что Вагнер не оперный композитор, а только симфонист; кто, напротив, заявлял, что отныне и начинается искусство оперы. Один из критиков выразил мнение, что при громадной технике и изобретательности в гармонии мелодический дар у Вагнера слабый. И тут же нашелся противник, который начал демонстративно напевать мелодии из «Золота Рейна». Слово «лейтмотив» не сходило с уст. Какой-то офицер недоумевал, зачем так много этих лейтмотивов, раз их невозможно упомнить; другой восхищался дочерями Рейна: прехорошенькие, особенно одна, в центре…
Желчный старик, стуча тростью, утверждал, что все «Кольцо» — сплошная дребедень: для детей непонятно, для взрослых примитивно и совсем не смешно. Его собеседник, смуглый господин средних лет, темноглазый, похожий на итальянца, успокаивал старика, напоминая, что «Золото Рейна» только пролог — рано судить обо всем «Кольце». Но старик стучал тростью и яростно повторял:
— Кому это нужно? Кому?.
Смуглый господин успел освободиться от разгневанного посетителя, который накинулся на другую жертву. Заметив улыбку Рауша, «итальянец» также улыбнулся. Они пошли рядом.
Русская группа держалась отдельно. Неподалеку выделялась красивая голова Чайковского. Он внимательно слушал своего попутчика, который, судя по жестам и мимике, выражал свой восторг.
— Это русский музыкант Клиндворт, — сказал «итальянец» Раушу. — Вот он ходит с Чайковским. Его заслуги немаловажны: он переложил для фортепиано все «Кольцо Нибелунга» — все четыре оперы. Огромный труд! Уверен, что Вагнер и не знает об этом. Не дошла очередь. Всеми «приношениями» распоряжается госпожа Козима.
А Вагнера до начала действия было хорошо видно. Он сидел в креслах, справа от Вилли. В бархатном плаще, отороченном мехом, он восседал, застывший как мумия. Госпожа Вагнер была рядом, роскошно одетая, с видом королевы. Конечно, это была только маска. Ведь ясно, что для них это первое представление в Байрейте — мечта многих лет жизни. Как же они могут быть так спокойны, так царственно холодны? Или от славы леденеют сердца? Или Вагнер на склоне лет понял всю тщету успеха и теперь горазда менее счастлив и взволнован, чем в те трудные дни, когда создавал это «Кольцо Нибелунга»?
Второй вечер. Вторая опера «Кольца» — «Валькирия».
Вилли Рауш успел прочитать только половину либретто — о Зигмунде, сыне Вотана, рожденном от смертной.
Этот человек был отважен и горд, как Риенци, не знал покоя, как Летучий Голландец, был обречен на гибель, как Тристан. Благородный, жаждущий справедливости, он задыхался в кругу родичей с их распрями, войнами, жестокостью, вероломством. Он не молился богу Собственности, и за это его возненавидела охранительница Собственности, жена Вотана, богиня Фрика.
Но Вотан тайно от Фрики заботился о сыне. Он предназначил для него непобедимый меч, скованный из золота нибелунгов.
Конечно, он мог бы вручить Зигмунду этот меч где-нибудь на дороге, переодевшись странником. Но в северных жестоких сказаниях все гораздо сложнее. Неузнанный Вотан приходит в чужую хижину, где растет могучий ясень, в присутствии гостей извлекает из ножен блистающий меч, вонзает его в ствол ясеня и со словами: «Лишь тот, кто мечом овладеет, носить его достоин» — удаляется. И, конечно, никто из сильнейших викингов не может вытащить меч.
Опера началась во мраке, среди бушевания грозы. Что-то напоминающее «Лесного царя» Шуберта слышалось в этой музыке погони и настраивало на тревожный лад. Шум и рев все усиливались, слышался собачий лай, и через минуту запыхавшийся, загнанный, обессилевший человек ворвался в незнакомую хижину и упал на землю. И так безжалостна была Фрика, что она направила беглеца по ложному следу: хижина, в которой он искал приюта и защиты, принадлежала его злейшему врагу Хундингу. Само это имя могло внушить отвращение, хотя его обладатель и родился от воинственных предков. Хундинг — это значит сын Пса.
