«Теперь непременно будет плохо», — подумал Верди. Но он, не робея, взял бокал и опять осушил его до дна. Оказалось, что композитор и на этот раз ошибся. Ему не стало плохо. Он почувствовал себя неожиданно бодрым и сильным. И только перестал слышать то, что говорил ему граф Ренато Борромео. Он думал о том, что хорошо было бы выпить еще. И собирался сам, не дожидаясь приглашения графа, взять бокал с шампанским. И думал выпить его просто так, без всякого тоста. Он стал искать глазами лакея с подносом. Но того уже не было. И он не заметил, как и когда распрощался с милейшим графом Ренато. Он видел вокруг себя заискивающе-приветливые, улыбающиеся лица. Какие-то незнакомые люди окружали его, пожимали ему руки, говорили что-то о давнишнем знакомстве, о своей безусловной и непоколебимой уверенности в его таланте с того самого дня, как он впервые дебютировал в театре. Композитор слышал восторженные похвалы, изысканные комплименты, грубую лесть.
Пазетти по своему обыкновению суетился и громко разглагольствовал. По его словам выходило, что чуть ли не он «открыл» Верди как композитора.
— Я надеюсь, вы помните, маэстро, дорогой маэстро, что я ваш старейший друг. Я ваш друг еще со времен «Оберто».
— Неправда, — сказал Верди. Ему казалось, что он слышит отвратительную фальшивую ноту и обязан ее выправить. — Неправда, вы никогда не были моим другом.
Пазетти деланно рассмеялся. Он постарался обратить в шутку понятный только одному ему выпад Верди.
— Боже мой, маэстро, вы ужасно нелюбезны. Ужасно нелюбезны, — повторил он с огорчением. — Но что поделаешь! Победителей не судят! («До чрезвычайности груб и невоспитан — вот медведь» — подумал Пазетти про себя.)
В эту минуту быстрыми шагами подошел Солера. Он обнял композитора и чуть не задушил его в объятиях.
— Где ты пропадаешь? — спросил Верди, слегка отстраняя либреттиста, повисшего у него на шее.
— Тысячи, тысячи раз поздравляю, — взволнованно шептал Солера, дыша композитору в лицо и обдавая его запахом табака и душистой помады. — Будь мне благодарен за превосходное либретто. Твое дело в шляпе! Ты теперь знаменитость! Будущее в твоих руках. С завтрашнего дня тебе будут принадлежать любые женщины — сможешь выбирать среди самых недоступных, — прибавил он многозначительно. — Твое изображение украсит собой коробки конфет и миндальной пасты для смягчения кожи. Владельцы галантерейных магазинов назовут твоим именем галстуки и подтяжки, а хозяева ресторанов новые соусы! Это слава, мой друг! Завидная слава!
— Перестань дурачиться! — сказал Верди. И в первый раз за весь вечер улыбнулся. — Подожди меня, пожалуйста, — сказал он Солере. Но либреттист, не слушая его, куда-то помчался.
Композитора снова обступили незнакомые люди, претендующие на внимание с его стороны. Он чувствовал глухое раздражение и озирался по сторонам, как бы ища помощи. Он думал о том, что ему следует поблагодарить Джорджо Ронкони и синьору Стреппони за их прекрасное исполнение трудных ролей. Он был удивлен тем, что к нему не зашел Антонио Барецци. Может быть, он не сумел найти хода за кулисы?
В эту минуту он увидел Джованни, который осторожно пробирался по сцене, с опаской поглядывая на двигавшиеся блоки, на уходившие вверх декорации, на открытые люки. Верди бросился к нему навстречу.
— Уф, — сказал Джованни, вытирая платком красное, вспотевшее лицо. — Поздравляю тебя от всего сердца. Дай мне обнять тебя. — И он шумно расцеловал композитора в обе щеки. — Отец велел передать тебе его поздравления. Он говорит, что это настоящий, прочный успех. Он придет к тебе завтра на квартиру рано утром.
— Но почему же не сейчас? Почему он сейчас не пришел меня поздравить? — спросил Верди. В голосе его слышалась досада и огорчение.
Джованни замялся.
— Видишь ли, — начал он нерешительно, — он не совсем хорошо себя чувствует.
— Что ты говоришь? — Композитор побледнел.
— Да ты не беспокойся, — продолжал Джованни, все так же невозмутимо растягивая слова, — ничего особенного. Он поволновался и ему немного взгрустнулось. — Джованни запнулся. Верди смотрел на него вопросительно.
— Видишь ли, — Джованни заикался от смущения, — отец вспомнил Маргериту. Бедняжка так верила в тебя, и бог не дал ей дожить до дня твоей победы.
Верди помертвел. Зеленые круги поплыли у него перед глазами.
— Веди меня к отцу! — сказал он беззвучно.
— Что ты, что ты! Это невозможно! — Молодой Барецци всполошился. Он в отчаянии замахал руками. — Не проси меня об этом. Именно этого-то и не хотел отец. Он не велел мне говорить тебе о его слезах, а я, дурак, сам не знаю почему, все это выболтал… Сделай милость, не выдавай меня. Отец сказал, что ты не должен знать об этом. Ты сегодня принадлежишь родине, обществу, публике — так он сказал! Не думай ни о чем другом. А завтра рано утром мы будем у тебя. Очень рано утром. Ты, наверно, еще будешь спать. Мы тебя разбудим.
И Джованни, снова с опаской поглядывая вверх и вниз, поспешил уйти со сцены.
Композитор коротким поклоном распрощался с окружавшими его людьми — новыми знакомыми и просто любопытствующими, падкими на всякого рода сенсации — и направился по коридору прямо в уборную к синьоре Стреппони. Дверь была приоткрыта. Он постучался и вошел.
Уборная синьоры была полна цветов. Корзины стояли прямо на полу; на туалете, на мягких пуфах — всюду были разбросаны букеты. Композитор подумал, что и ему следовало послать примадонне цветы, а он этого не сделал.
Джузеппина сидела перед зеркалом. Выйдя со сцены, она внезапно почувствовала усталость. Горничная хотела тотчас расшнуровать ее, но примадонна не позволила прикоснуться к себе. Она захотела посидеть несколько минут неподвижно, в полной тишине, с закрытыми глазами, не снимая грима. Увидев Верди, Джузеппина просияла и встала к нему навстречу.
— Ну? — спросила она взволнованно, ласково и радостно. И протянула ему обе руки. Верди взял эти доверчиво протянутые руки и крепко, как товарищу, пожал их. Он хотел сказать Джузеппине, что он благодарен ей за внимание и тщательность, с которыми она разучила и исполнила свою партию, хотел сказать ей о том, как прекрасен ее теплый, звонкий и выразительный голос и как обаятелен образ Абигаиль, так умно и талантливо ею созданный. И еще: он хотел сказать, что она во многом содействовала успеху его оперы и что он этого никогда, никогда не забудет. Но он растерялся, и все слова мгновенно вылетели у него из головы. Он не узнавал синьоры Стреппони. Артистка не успела стереть с лица грим последнего действия, смущающей реализмом маски умирающей Абигаиль. На композитора смотрело чужое, незнакомое лицо с искусственно удлиненными глазами. Щеки синьоры покрывала мертвенная бледность. Вокруг рта лежали темные тени. Золотые волосы были полураспущены. И это было страшнее всего — живые, точно пронизанные лучами солнца золотые пряди вокруг мертвого застывшего лица… Композитор содрогнулся. «Что это? — мучительно подумал он, — откуда у нее эти волосы? Где она достала такие?»
В уборной было душно, пахло гримом и цветами — лилиями и розами. У Верди закружилась голова. Он закрыл глаза.
Джузеппина казалась разочарованной. Она повернулась к зеркалу и позвала горничную. Аннина вышла из-за портьеры, разделявшей уборную на две половины, и подала синьоре белый шелковый пеньюар. Джузеппина закинула голову назад. Аннина осторожно и ловко покрыла ее лицо толстым слоем вазелина и ватой стала снимать грим. Синьора Стреппони смотрела на Верди в зеркало.
— Довольны ли вы мной, маэстро? — спросила она спокойно. Голос ее донесся до композитора точно издалека. Но он заметил, что в этом прекрасном женском голосе пропали какие-то нежные призвуки, звучавшие в нем несколько минут назад.
— Я вам очень, очень благодарен, — с трудом проговорил композитор.
Джузеппина, казалось, не заметила его смущения.
— Я очень рада, что все так прекрасно удалось, — продолжала она спокойно. Теперь она говорила приветливо и чуть-чуть покровительственно, точно старшая. — Я слышала, что Мерелли собирается заказать вам оперу к следующему сезону. Несомненно, он предложит вам самому назначить цифру гонорара. Это надо обдумать, синьор маэстро. Приходите ко мне завтра к обеду… Впрочем — нет, завтра я занята, приходите послезавтра. Мы потолкуем об этом.
В коридоре гулко зазвучали шаги. Донесся оживленный разговор. К примадонне, по-видимому, шли гости. Верди поспешил откланяться и выскользнул в мало освещенный коридор. Ему хотелось остаться одному. Но он не представлял себе, каким образом ему удастся выбраться из театра незамеченным. Он остановился в раздумье. В эту минуту из темного пролета лестницы вынырнул человек и двинулся прямо на него. Это был Солера.
— Ага! — воскликнул либреттист. — Так и знал! Был у примадонны. Очень хорошо. В порядке вещей. А я за тобой. Пора двигаться, о триумфатор! Дозволь мне, жалкому и недостойному рабу, бежать, уцепившись за твою победную колесницу!
