— Да разве можно так говорить, милая моя?! — на Бата нашло воспитательное настроение. — Ведь это люди живые! А ты им смерти желаешь! Да еще и такой страшной!
— Может, и нельзя. Но мне Гррссы жалко.
— Небось если бы ты сходень увидела настоящий — не говорила бы так. А только маму с папой звала. Кричала бы «спасите-помогите!». И клялась на хлебе, что больше никому такого желать не станешь!
— Ха-ха! Да я сходней этих, дяденька Бат, и побольше вашего видела, если хотите! — зеленые глаза Ели азартно сверкнули.
— Ну-ну.
— Не верите?
— Не верю!
— А вот и глупо! Потому что если сходень сейчас пойдет, вы его больше моего испугаетесь. В тысячу раз!
— Как же, — не отрываясь от тряпицы, бросил Бат.
— Не верите? — недоверие уязвило ее чуть не до слез. — Тогда на что поспорим?
— Да на что хочешь!
— Тогда на этот нож! — Еля указала на коротышку Кую, но, что-то свое в уме взвесив, тут же добавила: — Или лучше на тот, — и указала на Чамбалу.
— Да пожалуйста, спорь! Только где ты сейчас сходень найдешь, милая моя? Холодает… Сходень — это тебе не снежная крепость. Его нарочно не сварганишь.
— Ах, не сварганишь?! — девочка задыхалась от возмущения.
Они так увлеклись разговором, что не сразу заметили Раш-Раша, который поднялся с лежанки и теперь как ни в чем не бывало сидел на корточках в пограничье света. И слушал.
— Неужели оклемался? — Бат удовлетворенно поскреб щетинистый подбородок.
— Вот он и будет нашим судьей! — провозгласила Еля.
Бат вопросительно заломил бровь.
И тогда легкая, словно годовалая ланка, Еля скакнула в костер и резво топнула левой ногой. Прыснули искрами угли, и пещера враз наполнилась разноцветными, разновеликими огненными мошками и мотыльками — переливчатыми, перламутровыми, слепящими.
Бат заслонился рукой…
Когда он открыл глаза, пещера, очаг, котелок с чаем — все пропало, ушло.
Он стоял на вершине горы, формой и цветом напоминавшей сморчок-переросток. А рядом с ним, раскинув руки встречь дюжему ветру, ветру небес, но более уже не земли, приплясывала Еля — в своем шерстяном платье, без шубки.
«Раш-раш», — послышалось за плечом. Бат обернулся. Да, юноша тоже был здесь.
Бат огляделся.
Полная луна — близкая, почти ручная, стояла еще низко. Ее маслянистым светом щедро были облиты соседние вершины — такие же лысые, облые.
Пониже, там, где начинаются сланцы — недомерочные березки-рябины да можжевельник, — раскинулась ватная перина облаков, кое-где уже порванная ветром. В прорехи виднелись вершины пониже, ущелья, тропы, кривой лес.
Ветер переменил направление.
И, словно дождавшись условного сигнала, Еля закричала, обращаясь к пустоте.
Закричала хриплым, недетским голосом — воронье карканье, а не крик.
Но Бат лишь равнодушно пожал плечами. Елина поза, Елина гримаса и даже ее хриплый вопль — это казалось ему почти естественным, почти правильным. Почти не страшным.
Тем временем ветер продолжал капризничать — теперь он обратил свою мощь на восток.
Сильный, беспардонный, напирающий в спины, он свистел в ушах, сбивал с ног. Но — и здесь Бату снова нужно бы удивиться — он не чувствовал холода. Хотя был бос и неодет.
— Чего мы ждем? — спросил Бат, старательно отталкивая от груди накатившую вдруг плотную, живую волну страха, которая, впрочем, далеко не ушла, но обратилась звездчатой россыпью, фейерверком стрельнула в ночное небо да там до поры и замерла, на все нахально глазея.
Увлеченная невидимым, Еля не ответила. Казалось, она Бата просто не слышит.
Охотник подошел к девочке вплотную и требовательно привлек к себе. Еля посмотрела на него снизу вверх мутным, пьяным взглядом.
— Что еще? — дерзко спросила она.
— Чего мы ждем? — повторил Бат.
— Мы ждем сходня! — Еля вырвалась, оттолкнула Бата и вернулась к своему.
— И долго еще ждать?
Бат был готов поручиться, что если бы не мытарь-ветер, взымавший по звуку с каждого созвучия, за спиной его послышалось бы «раш-раш-раш».
— Долго еще ждать? — спросил Бат, обращаясь к юноше, который завороженно смотрел туда же, куда и Еля, то есть — в никуда.
Но ответила ему Еля.
— Мы уже на нем! Смотрите! Мы уже еде-е-ем! — и Еля засмеялась ликующим, захлебывающимся смехом, в котором много было от буйства и совсем ничего — от детских забав. — Едем!
Снег под их ступнями дрогнул. Заворчал. Заерзал. Словно какая-то сила нехотя его одухотворяла — так медленно, но неотвратимо превращаются в экстатические волчки храмовые медиумы, когда их телами овладевают духи божественных танцоров.
Тут же снежный корж неспешно тронулся вниз по отлогому склону — набирая скорость, наращивая мощь.
— Хотите, я дам вам свою руку? — спросила Бата Еля.
— Зачем?
— Ну, вам же, наверное, страшно…
— Нет, — сквозь зубы процедил Бат.
«Да», — признался он сам себе.
— Как хотите, — загадочно улыбнулась Еля. — Когда будет страшно, вы сразу берите мою руку. А то ведь от страха, как от раны, тоже можно умереть. Вы меня слышите, дяденька Бат?
Снежный остров, отливающий аквамарином неземных морей, нескладно лавировал в мутных потоках лунного света. Он полз вниз, путаясь амебными ножками в своем шлейфе из зловещего гула и снежной пыли. Полз в самую гущу рыхлых облаков, что походили на присыпанные свинцовой пылью взбитые сливки. Исподволь склон горы становился все круче, сходень — все массивней.
На спине острова, будто на льдине утки, что заплутали по пути на спасительный юг, стояли золоторусая девочка, тщедушный, длинноногий отрок в набедренной повязке и крепкий нестарый охотник с крупным оплывшим лицом.
Ветер лизал кудри юноши, разбирал на сальные прядки черную, с проседью и залысинами, шевелюру охотника и, не выпуская из своих прозрачных пальцев, раскрывал веером жидкий девчонкин хвостик.
Вдруг остров притормозил, уткнувшись брюхом в гигантский скальный нарост, и вся троица повалилась ничком — впрочем, устоять на ногах не сумел бы даже канатный плясун.
Послышался высокий хохот девочки и беззлобная охотничья ругань. На миг стало тихо. Но вот снежная лава поползла дальше ухабистой своей дорогой, и снова загудело, затряслось.
Сначала Бат Иогала смотрел во все глаза. Пытался понять, объяснить или хотя бы запомнить.
Но потом пытаться перестал. И его сознание обратилось пустым сосудом, в который чувствам вольно заливать что угодно: глазам — белое мельтешение, сердцу — нездоровую свою стукотню, ушам — славные звуки лютни. Пальцам же — тающую, дразнящую кожу снежную прохладу.
Славные звуки лютни…
«Трень-трень-трень». Бат прислушался.
Приятное мужское сопрано ведет мелодию. Язык песни кажется Бату знакомым, но что это за хряскающее, звенящее согласными наречие — наверняка не сказать. Да и откуда льется эта музыка? Звуки долетают сзади. Но повернуться и посмотреть, откуда именно, у бедолаги Бата, зачарованного, завороженного превращениями снежного острова в снежного слона, а слона в дракона, забавы ради съезжающего с горы — просто нет мочи.
«Раш-раш-раш», — смеется обочь юноша.
— Здорово! — вопит Еля.
Сопрано за спиной оканчивает куплет, и два новых голоса — басовитый и тенорок — принимаются наперебой нахваливать певца. Тут наконец Бат решается обернуться.
Что ж, на спине сходня путешествуют не только Еля, Бат и Раш-Раш.
Позади, тоже на снегу, устроились еще четверо незнакомцев в пестрых громоздких платьях с широкими рукавами. Недобрым лиловым сиянием окружены их фигуры.
Немолодой грузный мужчина — назойливо разодетый, в высоком сиреневом тюрбане, с развращенными, влажно блестящими губами — сидит, подобрав под себя короткие толстые ноги, на подушке с кистями. Рядом с ним в подобострастных позах — трое молодых людей придворной наружности.
Один настраивает свою лютню, уложив ее на колено.
Другой, полный, женоподобный, деликатно прочищает горло — видать, снова готовится петь.
Большеглазый, с упрямым выражением этих глаз, третий, стоит на коленях позади важного толстяка в тюрбане и через батистовую рубаху разминает ему плечи — хладнокровный, непроницаемый.
Все четверо ведут себя почти непринужденно и старательно не замечают набирающего обороты хаоса, который царит вокруг.
Будто не несется грохочущая снежная река по крутому склону, не трещит примятый ее сносящим препятствия бегом приземистый уродливый лес. Если бы не ветер, что задавал хорошую трепку рукавам их одежд, и впрямь можно было бы подумать, что не несется и не трещит.
Ряженая четверка не отпускала Бата.
Евнух снова запел в лад лютне. Лицо того, что в тюрбане, замаслилось — правда, не ясно, от сладостных ли созвучий или от умелых тычков массажиста, а Бат все разглядывал их чудные платья и словно бы старинные лица.
