повторяя про себя те русские слова, которые он и узнал от нее: «Женя… милая…» Алиса… похоже на Элис. Но и Женю называют по-английски Джен… милая – dear…
Внезапная тишина заставила его открыть глаза. Женя? Что случилось?
– Разбудила тебя? – Женя, уже в своём рабочем костюмчике, деловая, подтянутая, стояла у кровати. – Вот смотри, – он проследил взглядом за её рукой и увидел у изголовья стул, покрытый белой салфеткой, кружку, вроде тарелку, тоже под салфеткой. – Днём поешь. А вот здесь, в пакетике, смотри, куда кладу, здесь лекарства. Примешь днём. Захочешь пить, попроси Алису, она принесёт. Я морс сварила. Сам особо не вставай. Тебе лежать надо. Всё понял?
Он только молча смотрел на неё, но ей уже было некогда разбираться в его мимике.
– Всё, мне на работу. Пока!
Она вдруг быстро наклонилась, чмокнула его в здоровую щёку, так же быстро поцеловала стоящую рядом Алису и убежала.
Он слушал её быстрые удаляющиеся шаги, звяканье запоров, шаги девочки… И только сейчас, по этому скользящему, быстрому, одними губами поцелую он окончательно узнал её. Это и в самом деле она.
Эркин закрыл глаза. Сейчас он не хочет ничего видеть, ему ничего не нужно сейчас. Сколько лет он жил только тем, что наступит… день ли, ночь ли, но его лица коснутся эти губы, и он кожей ощутит это дыхание. Да, да, он ещё там, в клетке, увидел её лицо, он слышал её голос, она звала его по имени, её руки обмывали и перевязывали его раны, и всё равно, это произошло только сейчас. Да, да, это случилось. И он сейчас может позволить себе вспомнить всё, всю ночь, час за часом, минуту за минутой, может перебрать своё богатство по монетке. Когда боишься, что ничего уже не будет, когда страшно, что кто-то проникнет туда, да, тогда надо беречь даже воспоминания, а больше ничего у тебя и нет, но сейчас… ведь сейчас уже можно, и он может уйти туда, в проклятую благословенную ночь Паласа, когда Одноглазый поставил его на рулетку…
Сегодня Жене удавалось всё. Нет, конечно, она беспокоилась за них – за Алису и за него, но это были обычные тревоги, не мешавшие её радости. Хотя, с чего радоваться? Упала температура? Да, конечно, но ведь ещё неизвестно, что там у него с глазом и с плечом. Глаз цел, но сохранилось ли зрение, и будет ли работать рука? И главное. Как жить дальше? Но она отогнала эту мысль. Будет день, будет и остальное. Ему ещё лежать и лежать. После такого жара, побоев… Пока он у неё дома, он в безопасности. А потом… там видно будет.
Опять комната, полная треска машинок и женских голосов. Бездумная механическая работа, беспорядочный разговор обо всём и ни о чём одновременно. И Женя почувствовала, как её радость опускается куда-то вглубь, на дно души. Ей не с кем поделиться этой радостью. И не только этой, вообще любой. И горем тоже. Её тревоги и радости никому не нужны. Даже Рози – её единственная не подруга, нет, конечно, приятельница – даже Рози, открывшая ей свою тайну, ни разу не спросила её о дочке. Вот и всё. И вся цена разговорам об обновлении. И если б не страх перед комендатурой, разве б эта «самооборона» так легко смирилась бы с поражением? Как были белые, цветные, все эти категории и разряды, так и остались. Только вот рабов освободили. А на ней как лежало клеймо, так и лежит. Как была её Алиса «недоказанно белой», так и осталось. Даже Рози, сестре дезертира, легче. Она полноценно белая, а Женя «условно белая» и с такой дочкой… Да, открытой вражды никто себе не позволяет, но и раньше это считалось слишком вульгарным, но разве это что-то меняет? А толстушка Майра, добродушная, покладистая Майра, что ни с кем не спорит, любому рада помочь, как она бесновалась у клетки?! Что ей сделали эти бедняги?! И остальные… Да изменись что завтра, и как же они будут вымещать на своих рабах все свои добрые слова о них. А откроют Паласы, и им снова понадобятся «сексуальные маньяки», и ни одна не видела и не видит в Паласах ничего дурного.
Женя рывком перевела каретку и вслушалась в разговор.
О клетке уже забыли. Так, обычный трёп. Она подкинула пару реплик и перестала слушать.
О чём же она думала? О Паласах? Да нет, Паласы тут не при чём. О себе и Алисе… Об Эркине… Хочешь, не хочешь, но надо думать о будущем. Но она не хочет сейчас об этом думать, это всё равно ничего не даст. Но ведь должно хоть что-нибудь измениться. Ведь так не может оставаться, она долго не выдержит. Наверное, придётся уехать. В большой город. В больших городах комендатура следит за порядком, там никакая «самооборона» невозможна. Но здесь какое-никакое, но жильё. И вполне приличное, и по деньгам. Стабильный заработок, возможность подработки. А в большом городе со всем этим сложно. Ведь этот городишко не бомбили, так, попугали тревогами, а там, говорят, чуть ли не в развалинах живут. И с работой как будет, неизвестно. Здесь всё-таки как-то… привычней. И Алиска… Всё-таки здесь есть несколько девочек – она видела в окно – принимают её в игры, её не обижают во дворе. Правда, стало так совсем недавно, после капитуляции, когда рухнула Империя, и началось освобождение. Тогда многие белые срочно обзаводились приятелями из «недоказанных» и «условных». На всякий случай. Трусы! Как только выяснилось, что комендатуры в городе не будет, сразу вспомнили старое. Будто и не изменилось ничего.
– Джен!
Это Рози. Не стоит её обижать.
– Да, Рози. Я задумалась.
– Вы слышали?
– О чём?
– На Мейн-стрит открыли общее кафе!
– Как это?
– Ну, для всех. Повесили объявление: «Мы обслуживаем всех».
– Ну! – фыркнула Этель. – Это они комендатуре пыль в глаза пускают.
– В принципе это разумно, – вступила Ирэн. – И комендатура довольна, они же всё равенства требуют, и никаких хлопот. Написали бумажку – и всё.
– А вдруг и вправду такой зайдёт? – ужаснулась Майра. – Вы только представьте?! Им же придётся его обслужить!
Ей ответил дружный смех.
– Ход безошибочный! – наконец объяснила Ирэн. – На Мейн-стрит цветных не бывает, а кто и зайдёт, так они ж читать не умеют!
– Но «самооборона» там уже толчётся.
– Делать им больше нечего! Вы думаете, они там за порядком следят? Как бы не так!
– Ну, это понятно. Они молодые, мальчики. А на
