Еще в XII веке интересовались в России далекой африканской страной, а с середины XVIII века ее древний язык геэз стали изучать. В XIX веке эфиопский язык изучают в Петербургском университете, начинаются поездки в Эфиопию многих русских ученых и путешественников, отчеты об экспедициях которых, о жизни и культуре народов Эфиопии широко публиковались. Россия была заинтересована в существовании независимой Эфиопии, и в разгар итало-эфиопской войны Менелик II направляет в Петербург чрезвычайное посольство.
Естественно, что передовая общественность целиком поддерживала борьбу эфиопского народа с захватчиками, и поэтому широкий отклик вызвала статья Льва Толстого «К итальянцам» — обличение преступлений итальянского правительства, пытающегося поработить Эфиопию. По всей России собирали средства, и на них был отправлен в Африку медицинский отряд.
О сражающейся Эфиопии знали, говорили все мыслящие люди, и она не могла не попасть в поле внимания Гумилева.
И еще: не связана ли тяга поэта-Гумилева к Эфиопии с именем Пушкина? Как известно, прадед великого поэта, сын одного из правителей северных районов Эфиопии, был пленен турками, попал в Стамбул, а оттуда русским посланником был вывезен в Россию, где Петр I нарек его Абрамом Петровичем Ганнибалом.
Разве не тяготеет гумилевский стих к пушкинскому? Возможно, ему хотелось ступить на землю предков Александра Сергеевича?
Но, пожалуй, и сам «Африканский дневник» Гумилева открывает побудительную причину предпринятого путешествия. В начале тетради он пишет о «мечте, живучей при всей трудности ее выполнения». Гумилев намеревался отыскать в Данакильской пустыне «неизвестные загадочные племена». Он был уверен, что они свободны, и жаждал «их объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать». «В семье народов прибавится еще один сочлен», — так мечталось Гумилеву. Возможно, и это влекло его в Эфиопию?
До сих пор в ленинградском Музее антропологии и этнографии сохраняются эфиопские коллекции поэта-путешественника. И вместе с его звучными строками о «колдовской стране» они создают для нас пленительный образ далекой Эфиопии.
В. Лебедев, наш спец. корр. Фото А. Сербина и В. Михайлова
Аддис-Абеба —Дыре-Дауа — Харэр — Москва
Получив разовый билет до станции Тула и обратно, 1 января 1942 года я выехал в города Алексин и Белев на разрушенные мосты через Оку. Так начинались мои многочисленные поездки, связанные с военно-восстановительными работами. Не считая других станций на Юго-Западном фронте, за первые три месяца сорок второго года только в Туле я бывал одиннадцать раз. Билет мой пестрел штампиками начальников станций: «отсрочен до...», «действителен до станции... дороги...»
Приходилось ездить в любых составах и с разными удобствами: на тормозных площадках запломбированных вагонов с боеприпасами, на открытых платформах, в случае удачи — в теплушках с печкой. В тот раз я ехал в жестком пассажирском вагоне с бойцами, направлявшимися на фронт. Они обедали, и мне тоже принесли порцию каши.
Из Тулы в Алексин для обследования повреждений мостовых ферм поехали втроем: Павел Павлович Лукин, Лев Дмитриевич Курдюмов и я. Поехали ночью на дрезине вдоль линии фронта, двигались ощупью, без сигнализации. Временами по небу метался луч немецкого прожектора, принимая звук мотора дрезины за самолет. Сколько раз потом, вот так, ночью, мы возвращались в Тулу...
Время пребывания в Алексине определяло наличие еды. Работали, пока хватало хлеба. В эти дни Павел Павлович жил отдельно, а Лев Дмитриевич и я — в сторожке стрелочника. Спали без матраца, постелей и подушек, но спали крепко: все светлое время проводили на мосту. Мороз был очень сильный.
В Алексинском мосту опоры были разрушены через одну: три пролетных строения упали одним концом, четвертое — целиком. При восстановлении поднимали их на временные опоры гидравлическими домкратами, постепенно наращивая под ними шпальные клетки. На мостовых фермах висели пачки невзорвавшегося тола, желтые куски его в изобилии были разбросаны на снегу. С помощью тола Павел Павлович поддерживал на льду костер из мостовых брусьев, а мы со Львом Дмитриевичем лазили на фермы, замеряя поврежденные элементы и основные расстояния. Масштабную линейку и карандаш я на нитках повесил на шею. В какие-то секунды измерив и записав цифру, бросал эти инструменты и под полушубком между коленями согревал руки: на фермах, на высоте десяти-пятнадцати метров, к морозу прибавлялся еще и ветер. Поработав двадцать-тридцать минут, слезали и грелись у костра.
Как-то невдалеке на льду сел самолет У-2. Из него вылез полковник и пошел по делам, а пилот подошел к нашему костру.
— Погоди,— говорит он,— на самолете есть термометр, сбегаю, посмотрю на него.— Возвращается и сообщает: — Минус 47 градусов.
Мы работали на фермах на большой высоте, и мне было непонятно, отчего это Лев Дмитриевич держится свободнее, чем я. Потом выяснилось: из-за близорукости он не чувствовал высоты, не видел, что там на льду, а видел только планки раскоса, по которым мы лазили.
По пути в Белев паровозик наш задержали для маневров на станции Ясная Поляна. В оголенном лесу виднелись руины имения Льва Николаевича Толстого...
В октябре 1943 года — мы на левом берегу Днепра в Игрени. Внизу у холма — речка Самарка, приток Днепра. По маленькому мостику переходит воинская часть; лентой растянулись по дороге грузовые автомашины, орудия, телеги с лошадьми. Около переправы возникают белые дымные клочки, взрывы снарядов; одна лошадь испугалась, опрокинула груз. По ту сторону речки — Днепродзержинск и разрушенный мост, который мы будем восстанавливать. Слева из-за холма виднеется окраина Днепропетровска. В бинокль стараюсь рассмотреть немцев, но улицы пустынны, только блестят окна. Город, подожженный отступающими гитлеровцами, в огне...
Днепропетровский мост был разрушен настолько сильно, что возобновлять прежние конструкции оказалось бессмысленно. Поэтому рядом начали строить временный мост на свайных опорах с деревянными рамными надстройками и металлическими пакетами пролетных строений.
Для того, чтобы ходить с одного берега на другой, в хаосе разрушенных конструкций прежнего моста плотники соорудили из досок примитивный тротуар.
Мне часто приходилось ходить с берега на берег, я знал все «изгибы» этого тротуара: где провалилась доска, где торчит конец винтообразно изогнутого рельса... Запомнился мне искореженный мост ночью. Внизу, сквозь завал мостового металла, виднелась днепровская вода. Луна и отблески ее колеблющегося отражения освещали чудовищные нагромождения. Силуэты погнутых, исковерканных переплетений ферм, глубокие черные провалы неосвещенных мест. Ни с чем не сравнимое грандиозное и мрачное зрелище. Путь через Днепр был более километра: спуски и подъемы по трапам с поперечными планками, которые заменяли тротуар, следовали один за другим. Приходилось идти с вытянутой рукой, чтобы не наткнуться на свисающий или торчащий сбоку раскос из тавра или швеллера.
Когда мы заканчивали проекты опор, командованием военно-восстановительных работ мне было предложено оторваться от конструирования и написать большую картину — общий вид восстановления с разрушенным старым мостом и деревянными опорами нового. Сделав несколько натурных рисунков карандашом и акварелью с обычных точек, я стал искать, откуда бы мне написать вид сверху. На правом берегу виднелся пятиэтажный дом. Над крутым берегом он торчал как башня. Поднимаюсь по лестнице мимо запертых дверей (эвакуированные жители еще не вернулись) все выше и выше. На самом верху, на уровне чердака, маленькая дверь. Открываю. В комнате несколько солдат: зенитный расчет.
— Хочу порисовать из вашего окна!
Мне подставили табуретку. Устроился. Мост виден хорошо, в таком ракурсе, как хотелось. Пока я работал,— это была небольшая акварель, минут на сорок,— зенитчики трижды выбегали на крышу, и над головой начинался грохот стрельбы: налеты вражеской авиации повторялись часто.
...В тот день, когда я возвращался к Днепру, чтобы перейти мост в обратном направлении, в небе возникли немецкие бомбардировщики, и, отделяясь от самолетов подобно каплям, вниз полетели бомбы. Ни в новый мост, ни в хаос старого бомбы не попали. Но взрывная волна срывала людей с рельсового полотна и бросала на исковерканный металл старого моста. Я вступил на мост, а навстречу мне — люди с носилками: несут убитых и раненых, еще и еще...
Должно быть, под впечатлением увиденного, утратив осторожность, я задел ухом рваный металл фермы. Правой рукой (под левой нес папки) старался на плече пристроить кусок газеты, чтобы кровь не текла на белый полушубок, как вдруг сзади услышал:
