— Товарищ командир, как, чайку-то вам надо?.. — Я перестаю смеяться, и поворачиваюсь к двери. Оттуда выглядывает удивленное лицо Федора. Ко мне он не проходит. Но чайник у него в руках и он его ставит около порога.
— Вали-ка, ходя, пей чай, да меня подожди скоро приду.
Китаец широко улыбается и тут же садится за стол.
Телеграф и телефонная станция у нас на краю поселка. От меня версты полторы. Я вскакиваю на своего карего, прижимаюсь к его шее и несусь карьером. Холодный воздух щиплет мне щеки. Сегодня я не умывался. Что-ж, умоюсь воздухом. Вот мне стало и свежее. Но зато у меня начинают мерзнуть пальцы. Странно, но мне это приятно. Вот и изба телеграфа. Я спрыгиваю с коня, заматываю повод о старый плетень и подхожу к избе. Перед ней часовой и толпа народу. Тут же и американка докторов. Это говорит мне, что врачи здесь. Бросаю взгляд на окна. Сквозь застывшие стекла выглядывают испуганные лица телеграфистов. Одного из них, широколицого Тихонова я узнаю. Он почему-то машет мне рукой.
— Глядикось, бригадный-то какой прыткий. Ну, сегодня нарвется, без маски не сунется, да и халата на нем нет…
Голос из толпы. Я не оглядываюсь и подхожу к часовому.
— Да дьявольщина его узнает. Он везде лазит…
— Что узнает?..
— Да бригадного-то. Вот ведь во все дома он заскакивает и не боится. Седни у него китаец спал. Вместях с ним. А глядикось он тут уже, и без чумы. А китаец, говорят, помер ночью…
— Ну, он-то россейский. К ним не прилипчива…
— Сказал, к другим прилипает же…
— Ну, ен, говорят, спирт шарашит чистоганом…
— А ты вот сколь лет шарашишь также, а вот зачумеешь…
— Глядкось, вот он, сейчас сдрефнет…
Я знаю, толпе только дай материал. Они и чешут языком. Больше и говорить нечего. Однако я действительно не знаю, заходить мне или нет…
Но тут выручает Степан Александрович. Он подходит к окну и я вижу: лицо у него без маски. Я смело перешагиваю плетень и вхожу. Сзади раздается:
— Ha-ко, возьми-ка его…
— Что это у вас?
— Да, Николай Алексеевич, комендант перепутал, — об'ясняет мне Титов. — Ночью один из телефонистов где-то нализался. Жар у него поднялся. Они и вообразили, что у того чума. Сразу весь телеграф и оцепил. А те прекратили работу. Вот смотрите на них…
— Где комендант?
Его не оказывается. Кто-то бежит за ним. Но в это время стучит морзе и слухач Тихонов сообщает, что начдив требует меня к аппарату. Я подхожу.
— Почему вы целых 13 часов не отвечали нам. Что за чума на телеграфе?
Я наклоняюсь к аппарату и диктую. Сначала об'ясняю всю историю и потом заканчиваю:
— На 27 февраля в изоляторах 76, больных 54, умерло за сутки 14. Китайцы подбросили нам своих 8 трупов. И всё еще нет культработников. А они необходимы.
Однако начдив не удовлетворяется и требует, чтобы мы приняли шифрованную телеграмму. По началу я вижу, что это оперативный приказ. Однако ждать конца его передачи нет сил. Телефон уже восстановлен. Я звоню в штаб — никто не отвечает. Я звоню снова. После звонят телефонисты, наконец слышу:
— Кто?..
Я отвечаю:
— Дайте из штаба кого-нибудь.
— А?..
— Из штаба дайте кого-нибудь.
— Кого?..
— Да из штабных, переписчика или кого другого.
— А?..
Я, выхожу из себя и в трубку посылаю отборную ругань. Сразу же к телефону подходит Астафьев, один из моих помощников и как раз заведующий шифрами. Я приказываю ему немедленно явиться на телеграф и расшифровать оперативный приказ. Потом сажусь на карего и снова мчусь домой.
Китаец встречает меня, как старого приятеля. Наливает мне чай и поит. Видимо он его несколько раз подогревал, потому что тот горячий. Потом сует мне в руки кусок какой-то бумаги.
Разворачиваю. Вижу корявый почерк.
«Так что, товарищ командир. Вчерась ваши врачи меня, под'ехамши на своей американской телеге о двух колесах, заарестовали и засадили в одиночную камору. Так как она моя Нюрка тоже заарестованна и сидит в другом месте. А я хочу ежели помирать так спарившим». — Хочу бросить бумагу, чувствую, что письмо от больного. Но потом думаю, раз я его уже взял в руки — надо дочитать. — «Хотя мы до сегодняшного дня с ней не спаривались. То врачи и дохтура твои, командер, вредные на вовсе люди и даже наверное от белых. Берут за жабры и говорят, в тебе чума и никаких резоний не принимают. А уж этих резоний я им говорил разные. И какая во мне может быть чума, если заболел к слову сказать, в нашей избе один человек, даже не человек, а баба, и старуха. И какое мне и моему телесному положению, ежели эта старуха подохла и при том на полатях. Ей же отроду было 86 лет. И ей давно помирать пора и так. Я сам на полати туда лазил и, как не разглядывал, чумы в ней никакой не признал. А опытность в этом деле у меня не меньшая, чем у твоих дохтуров. Потому, чума у нас с ними началась вместе, и я все время наблюдал за ней, как я стоял бессменно на чумных часах.
Вот Нюру, Нюрочку я и хочу иметь около своего боку и пущай она и я будем глядеть друг другу и не наглядимся. Как будто между нами ничего не было. А ту старуху твои дохтура сволокли и положили в железный на санях ящик, апосля же крупным наметом заволокли куды-то на гору.
Эти ваши изоляторы плохи. Потому избы у белых ране строились бравые, а теперя все растащили и не знамо кто. Хотя у всех красных жителей с белых поделаны новые стройки. А у меня в пазах даже нет мертвых тараканов. И здесь я на вовсе один. У Нюрки же изба хорошая, а думаю я, не хорошо одной девке спать с двумя армейцами. Как они лежат, я не знаю и думать на этот счет не хочу. А мое партизанское суждение, потому она не даром все мне окна проглядела, любить должна крепко. Мои теперя слезы льются и просятся до твоего командирова распущения, уж ежели мне сидеть от чумы так в одном с ней изоляторе и вместях. А та старуха помирала на правом боке и до смерти мне совет давала — женись на Нюрке. Моя слеза вся до Нюрки, а не до тех армейцев, которые с нею пользуются. И не понимаю я, что вы делаете, а человек вы должен хороший. К симу подписался красноармеец и старый партизан из дивизии Якова Николаича — Петро Федоров».
Я посмотрел на китайца и брезгливо бросил письмо на пол.
Он видимо меня понял.
— Моя капитана ничего на знай. Какой-то бабушка маленький, совсем молоденький ходи, отворяй дверь, мне кричи капитана пиши…
Под своим стулом я заметил банку с сулемой. Я ее сразу же схватываю, обливаю ей письмо и то место на столе, на котором оно лежало. Потом тщательно мою руки. Затем я заставил мыть руки и китайца. От сулемы или отчего другого у меня в голове застучало. Мне стало жарко. Я растегнул ворот от гимнастерки и подошел к зеркалу, лицо у меня было смертельно бледное. Я взял пульс, он усиленно бился. Подумал звонить Звонареву — перепугаешь. Нет, решил, что промолчу, будь что будет. Однако через несколько минут не выдержал и позвонил. Заставил Степана Александровича прочитать мне все фамилии, заболевших за последние дни. И когда он дошел до Федорова, я потребовал его рассказать, как и при каких обстоятельствах он заболел. Оказалось, что в том доме, где он жил, действительно умерла старуха, но от чего — они не выяснили, хотя думаю, что не от чумы, а от воспаления легких. Эта история была пять дней тому назад. Федоров сидит столько же и никаких признаков болезни у него не замечено.
Я спокоен. Выпиваю чай. Но снова звонок. Меня зовет в штаб Астафьев. Голос у него взволнованный. Накидываю шинель и бегу. Штаб от меня через пять домов.
Астафьев на крыльце встречает и сует мне телеграмму.
«Командиру 3 кавбригады. В виду создавшегося тяжелого положения в поселке Кайластуй и угрозы заболеть всему штабу вашей бригады, приказываю перевести все части из Кайластуя на почтовую станцию Чиндачи. Для наблюдения за чумными очагами в Кайластуе оставить санитарный пикет во главе с одним из врачей. HP 987 Начдив Коротаев Военком Позняков.»
На лбу у меня выступает холодный пот. Я подбегаю к телефону и вызываю в штаб Звонарева. Тот немедленно является, читает, потом переводит на меня глаза:
— Что это?
— Отступление…
— Но?..
— Но я не отхожу. С боевой линии я еще не отступал. Так не брошу и чумного фронта.
— Я вполне согласен с вами.
Мы оба садимся в его американку и катим на телеграф. Там я вызываю начдива и военкомдива.
— У аппарата начдив. В чем дело?
— У аппарата Комбриг 3. Товарищ начдив, от исполнения приказа Нр 987 я отказываюсь.
Телеграфист с удивлением смотрит на меня. Зато Николай Иванович одобрительно кивает головой. Но неожиданно рукоятка телеграфного аппарата замирает. Телеграфист сообщает:
— Перебивают…
— Дай.
Телеграфист читает:
— На каком основании вы отказываетесь от исполнения оперативного приказа. Это боевое распоряжение. Потрудитесь исполнить.
