дама обращается к нему, Карло слегка присел, втянул голову в плечи и перестал играть. Он стал ей делать какие-то жесты, которые можно было истолковать как: тише, синьора, что же вы орёте. Но дама не унималась:
— Вы слышали, господа, — продолжала она, — как тоскливо кричал этот ребёнок⁈ Так кричат дети только от невыносимой боли.
— Синьора, что же вы так орёте, — продолжал попытки сгладить ситуацию шарманщик, — мой сын не кричит, он поёт, просто голос у него такой.
— Голос такой⁈ — не унималась женщина. — А почему вид у него такой измученный? Каким надо быть сатрапом, чтобы довести ребёнка до такого мерзкого голоса и вида. У-ти, — засюсюкала дама, обращаясь уже к Пиноккио и доставая из ридикюля конфету, — вот тебе конфетка, мой маленький, бедненький ребёночек, — и тут же взревела: — Изувер, сатир козлоногий. Надо же ребёнка до такого довести.
С этими словами она сильно врезала ручкой зонтика по голове Карло. Пиноккио даже услышал звон головы своего отца.
— У-я, — вскрикнул Карло, хватаясь за голову, роняя шарманку и падая на спину.
— А ты, мой мальчик, — снова засюсюкала дама, — не бойся, мы заберём тебя у него и отправим в приют, бедненький.
— Что вы дерётесь, как дура какая, — стонал Карло, — говорю же голос у него такой.
— Ты ещё здесь? — с удивлением произнесла дама, снова берясь за зонтик.
— Беги, сынок! — крикнул отец, вскочил, подхватил шарманку и поскакал на своей деревяшке вдоль причала.
Второй раз мальчику повторять было не надо. Он побежал вслед за отцом, сжимая в руке конфету. А Карло летел, как птица, несмотря на отсутствие ноги и присутствие шарманки. И беглецы остановились только у таверны.
Здесь было тихо и спокойно. Подрядчики всё так же ругались, а моряк в наколках всё так же грозил кабаку кулаком.
— Фу, — выдохнул Карло, садясь на свёрнутый в бухту канат, — какие же мерзкие бывают бабы, — произнёс он, почёсывая здоровенную, лиловую шишку величиной с палец у себя на лбу, — а всё из-за чего? Ну не глупость ли получить по башке за песенку любимого сына. Охо-хо, грехи наши тяжкие.
И тут он влепил оплеуху сыну, чтобы он прочувствовал момент до конца, и музыканты направились в трактир.
— Там люди простые, не то, что эти знатные сволочи, — объяснял отец Пиноккио, — уж чем-чем, а зонтами бить не будут.
В таверне деревянному человечку понравилось. Там было много мух, пахло подгорелым луком и дешевым спиртным, а люди занимались всякими интересными делами. К примеру, один человек лежал на лавке, по пояс голый, а другой сидел на нём верхом и при помощи кружки и шила, которое он то и дело макал в солонку с тушью, делал ему наколку. Ещё один синьор, пьяный в хлам, пытался лезть под грязную блузку толстой девки. А та пихала его в лицо и приговаривала:
— Я вас, козлов, знаю, денежки вперёд.
Был там и ещё один любопытный господин. Пиноккио он понравился больше всех. Синьор сидел за столом слева, положив руки на край стола, а голову на руки. Закрыв глаза, он умудрялся пускать слюни до самого пола, чем немало удивлял мальчика.
— Не подведи меня ещё и здесь, — зло прошептал Карло, отвлекая сына от созерцания слюнявого синьора, — соберись, и побольше души, а то я из тебя душу вытрясу. Три-четыре, начали.
— Солнышко палит кудри мои, дождик меня поливает, — запел мальчик сначала тихо, но видя, что все присутствующие, кроме слюнявого синьора, бросили свои дела и внимательно на него смотрят, он прибавил громкости и, как ему показалось, души, — кушать охота, а злой полицейский палкой меня избивает.
— Карло, — вдруг заорал трактирщик из-за стойки, — на выбор: рюмку водки или кружку пива, только заткни своего скрипучего ублюдка.
— Две, — не стал торговаться Карло, — рюмки.
— Чёрт с тобой, вот ещё хлеб с колбасой, дай своему уродцу, только чтобы он здесь больше не пел, он мне публику пугает.
Карло взял хлеб с колбасой и разделил всё это на почти равные части, одну из них дал сыну и сурово произнёс:
— Убирайся отсюда, домой иди или хоть своруй что-нибудь. Глаза б мои тебя не видели, Карузо хренов.
Пиноккио на секунду растерялся, когда папаша выпер его из таверны. Но хорошее расположение духа вернулось к нему, когда он откусил бутерброд с колбасой. О, это было настоящее наслаждение вкусом, мальчик ничего такого до сих пор не пробовал, а ведь у него была ещё и конфета в красивой обёртке. И вообще всё было прекрасно. Светило солнце, по акватории порта сновали буксиры, на бочке расположились две чайки, а колбаса была удивительно вкусна.
«Ну и что, что певца из меня не вышло, — думал мальчик, — может быть, я стану хорошим вором. Вот папа сказал что-нибудь своровать — так пойду и сворую».
А что же своровать? Конечно, в порту всего много: огромные бочки, тюки величиной с маленький домик, уголь, опять же, целыми горами везде разложен. Но разве такую бочку укатишь или тюк унесёшь? Угля, кончено, взять можно, но много ли его унесёшь в карманах. Таким образом размышляя, мальчик увернулся от гудящего локомотива и направился дальше, вдоль пирса'.
«Интересно, а воровать — это как, — думал он, — как песни петь или ещё интереснее?» И тут Пиноккио увидел, что один из подрядчиков достал из кожаного портфеля великолепный, никелированный термос. Он открутил никелированную крышечку, налил в неё какой-то тёмной жидкости и, обжигаясь, стал пить. Его невероятно красное лицо стало ещё более красным не то от удовольствия, не то от напряжения, с которым он пытался не обжечься.
— Ах, какая замечательная вещица, — прошептал Пиноккио, — вот её и сворую.
А подрядчик в своём светлом и не совсем чистом пиджаке расхаживал вдоль железнодорожных путей, отпивая из никелированной крышечки и ругая железнодорожников. А термос стоял себе, такой же сияющий, на бочке рядом с портфелем.
Некоторое время мальчишка прятался за ящиками, как тигр, выжидая удобного момента. И дождался его. Двое докеров подошли к подрядчику и протянули ему бумагу:
— Вот, синьор подрядчик, подпишите наряд, мы всё сделали, — сказал один из них.
— Э, нет, ребятки, в договоре
