Молчим и молчим. Кто кого перемолчит. Еще одно письмо от Сережи приходит. Дескать, как решил? Начал я укладывать рюкзак. Уложил. Приходит отец вечером. Посмотрел на рюкзак в углу, спросил только, когда еду, — и больше ни слова. Так я и уехал. Нехорошо получилось, верно?..
Заходим в палатку, где живут братья. Сережу я узнаю сразу: очень уж похожи с Юрой. Только Сережа выше, стройнее, но лицо — с прямыми бровями, с крупным, картошкой носом — такое же широкоскулое и доброе, как у брата.
— Вот в Тарасово к нашим собирается, — говорит Юра обо мне. — Хочу бате письмо передать.
Сережа кивает. Глуховатым голосом говорит: «Живы-здоровы, скажите. Поселок строим. Просеку под полотно рубим. Избу себе ладим. Вот и все новости».
— Избу ладим на колесах, — добавляет Юра. — Пошли, покажу.
Мы идем к берегу, там, где Ния сливается с другой речкой — Таюрой. Изба и правда на колесах. Вернее, на крепких полозьях.
— Надо на новое место перебраться, — говорит Сережа, закуривая, — подцепил к трактору и пошел-поехал. Не ладить же каждый раз избу?! Устанешь топором махать, жилье себе строя.
— Выходит, надолго на БАМе обосновались? — спрашиваю я.
Юра смотрит на брата.
— Поглядим, — говорит Сережа степенно. — Может, и до Амура дойдем...
Вечером Юра приносит письмо в самодельном конверте с надписью: «Басовым Александру Егоровичу и Анне Николаевне в собственные руки».
...И вот едет это письмо со мной по Лене на глиссере. Письмо с БАМа в таежное Тарасово. Я представляю себе, как вручу его Александру Егоровичу, как будет он расспрашивать про сыновей и про стройку...
Не было села на нашем речном пути, где бы окольно или напрямую не спросили нас о строительстве дороги.
— Ты мне скажи, сынок, — любопытствует худенький старичок из Скокнина, — сколь же она, дорога эта, километров будет?
Саша Тарасов отвечает.
— Три тыщи, — повторяет старичок, сдвигая на затылок выцветшую милицейскую фуражку. — Это где ж столько народу-то взять? А?
— Отовсюду, дедушка, народ двигается сюда, — говорит Виктор Рудых. — Из центра, с Кавказа, с Украины, из Средней Азии...
— Так они ж непривычные. Померзнут у нас.
— Ничего. Вы же в Каракумах, когда басмачей гоняли, привыкли?
— Обтерпелся, — качает головой старичок. — Да все одно жарко. Сквозь подошвы песок жгет. Вода еще плохая. Уж я вернулся на Лену — пил, пил, никак не мог напиться нашей водички...
Охотники, лесники, охотоведы спрашивают про магистраль как бы стороной, осторожно: о заработках, о жилье, о снабжении. И конечно, о том — не браконьерничают ли строители, не губят ли зря тайгу?
Ответ ждут терпеливо, смотрят с прищуром: правду ли говорим, не кривим ли душой?
После одного такого разговора в Омолое Саша, уже на судне, сказал задумчиво: «О птицах, да о зверье, да рыбах как о детях малых печемся. А со стороны иной приедет, тайга для него — скопище деревьев. А Лена — вода, да и только...»
За Боярском несколько раз садились мы на мель. Река за зиму изменила русло, и, пока нашли фарватер, изрядно вымокли, спихивая судно с отмелей. В разгар нашей работы сломался багор. Виктор побежал на берег за лесиной. Вернулся лишь через полчаса. «Искал сухостой, — говорит он. — Зачем дерево губить?»
Снова стаскиваем судно с отмели. Гляжу я на парней — как все у них ловко, разумно, точно в движениях! Вот встали по бортам, ждут волну, которую нагоняет ветер, потом сразу наваливаются — и судно на воде, а Саша перевалился через борт, двигатель у него заработал, и судно он успел против волны развернуть...
— Осенью иной рейс до десятка раз садишься, — говорит Саша. — Одежда на ветру заледенеет. Как жестяная. А вроде и не замечаешь в азарте. Как писали про нас в районной газете: «идем наперекор стихии...»
Саша хохочет, показывая белые-белые зубы. Из-под шапки выбиваются темные кудри.
Перед Тарасовом глиссер ведет он. Заложил особенно красивую и точную дугу, так все рассчитал-учел: и расстояние, и ветер, и течение, и скорость, — что, когда лопасти уже» перестали крутиться, судно, двигаясь по инерции, мягко ткнулось в берег. Тарасово — родина Саши. Он вырос здесь, на этом вот берегу, к которому вплотную подступает тайга.
— Думали, что и не придете, — говорят нам с берега. — Вчера еще такие льдины гнало...
На берег Саша сойти не спешит. Стоит на носу, смотрит на реку, на село, на лес, что застывшими волнами перекатывается по сопкам.
— Хорошо, а? — спрашивает Саша. — Вольно ведь как...
Мы сходим на берег. Сразу иду к Басовым, передать письмо с БАМа. Александра Егоровича не застаю.
— В тайге он, в тайге, — говорит супруга его Анна Николаевна. — Вот жалость-то какая, что не свидитесь. Жалость-то...
Читает она письмо долго, перечитывая вслух одно и то же место несколько раз, и редкие слезы катятся по темному ее лицу.
— Как Юра-то уехал, мой из тайги и не выходит. Придет за припасом, поживет день-другой и обратно в зимовье. Крепко надеялся, что младший охотником будет, — вздыхает Анна Николаевна.
Прощаемся. Надо ехать дальше. Саша и Виктор уже делают мне тайные знаки. Торопят. Почта не ждет...
Сергей Смородкин, А. Лехмус (фото)
До встречи с Миклошем Мудри я не думал, что в шестнадцать лет человек способен к абсолютной невозмутимости. Подросток с челкой на лбу и ясными голубыми глазами, спокойно взвешивая каждое слово, вынудил меня сделать самому себе не очень-то лестное признание: в его годы, учась в девятом классе, я был хуже подготовлен к жизни. Приходилось не раз жестоко ошибаться, переменить несколько профессий, прежде чем я убедился, что прелесть жизни не в розовых иллюзиях, а в полнокровной правде, заключенной в ней.
Миклош на этот счет не заблуждается. В доме его отца в поселке Алшогедре под Будапештом — семеро детей. Миклош закончил обязательную восьмилетнюю школу. В число лучших учеников не попал, но ущемленным, а тем более неудачником себя не счел. Он мог бы просить стипендию, которую кооператив в Алшогедре постоянно выплачивает нескольким выпускникам восьмилетки, чтобы те продолжили образование. Мог поступить в гимназию, а потом в университет и без стипендии кооператива. Но он с достоинством уступил права сверстникам, у которых больше способностей. Именно с достоинством, потому что знал: для него найдется другое место в жизни.
И оно отыскалось в авторемонтной мастерской кооператива. Не хочу петь гимнов промасленной робе, в которую облачен Миклош, но напомню: опрос старших школьников в Венгрии показал, что половина из них твердо желает стать квалифицированными рабочими и наиболее популярна профессия автомеханика. Из этого вовсе не следует, что нет молодых людей, мечтающих о космонавтике, сценических лаврах или золотых футбольных регалиях. И не значит, будто в Венгрии очень уж трудно отыскать двадцатипятилетнего фантазера, не умеющего критически оценить собственные таланты. Но типичны ребята такого склада, как Миклош.
Если я назову Миклоша крестьянским пареньком, это будет правдой только наполовину, потому что он одновременно посещал в кооперативе школу профессионального обучения, которая позже сделала его квалифицированным рабочим. Но, конечно же, он кое в чем отличается от сверстников, работающих в больших промышленных коллективах. Кооперативная мастерская не металлургический комбинат, где все участвуют в массовом поточном производстве, здесь нет постоянного разделения труда. И от Миклоша-механика ежечасно требуется немалая личная инициатива. Вероятно, парень и сам этого не сознает, однако коллективное мышление крестьянского кооператива наделяет Миклоша ощущением динамизма и личного полноправия. Нет таких людей, среди которых Миклош испытывал бы робость. Он хорошо чувствует себя в широкополой шляпе и жилете, расшитом бисером, когда гарцует на лошади впереди сельского праздничного шествия. И ему не хуже на парадном кольце бульваров Будапешта, где, в модном костюме, с транзистором в руке, он заодно с горожанами «покоряет» вечернюю столицу.
Я не провидец и не берусь гадать, как сложится дальше судьба Миклоша. Хочу познакомить лишь с одним возможным вариантом. Он не часто еще встречается, но важно, что уже существует. По духу и по возрасту эта девушка могла бы быть старшей сестрой Миклоша Мудри. В момент нашего знакомства ей было девятнадцать лет.
В селе Ясболдогхаза, затерянном среди гладких полей Альфельда, в домике правления кооператива имени Толбухина нас собралось человек пятнадцать. Довольно долго сидели молча. Тяжеловесная церемонность была продиктована местными законами приличий для торжественного случая. Слегка оживились, когда появилась бутылка самодельной черешневой палинки, кувшины с вином и погачи — начиненные тмином бабки из слоеного теста. Выпили, однако, только по рюмочке, а кто и по половинке. Не то чтобы сознательность мешала пить в девять утра, но все были как будто зачарованы. Взоры обратились к девушке, занимавшей почетное место за столом; смотрели, как она твердо подняла рюмку и сделала глоток. Кто-то облегченно вздохнул.
