Похоже, после всего случившегося сам бедняга Канцеляров сделался неадекватен, заговаривался. Эксперименты экспериментами, а только вот, оказывается, как оно теперь все печально обернулось. Это страшное слово — лед…
Лицо красавицы-невесты в черной фате становилось все бледнее, все бесстрастнее. Она не отрываясь смотрела на траурную повязку на рукаве экзальтированного Канцелярова. Пока вдруг не повалилась со стула набок, в глубоком обмороке, потянула за собой хрусталь, цветы, икру, холодные и горячие закуски, коньяки и вина.
Две недели ничего не происходило, но потом Елена Белозерова, так звали невесту утопшего, неожиданно позвонила Канцелярову на службу.
Канцеляров несказанно изумился, что она вот так взяла — и позвонила. Елена же Белозерова решительно поинтересовалась, не ослышалась ли она, когда на поминках Канцеляров упоминал о каких-то записках. Он подтвердил.
— Почему вы их сразу не отнесли в милицию?
— Я бы отнес, — смущаясь и горячась, загундосил Канцеляров, — и это для меня было бы очень даже хорошо… Конечно! Даже выгодно! В смысле алиби…
На нем ведь как бы до сих пор висит это неприятное подозрение. А если бы он отнес, мгновенно бы оправдался. Однако… даже себе в ущерб не отнес. О, если бы в милиции прочли эти записки! Хоть он, Канцеляров, и выведен в них, как бы это сказать, в несколько нелепом, комичном виде, даже самый злой дознаватель снял бы с него все подозрения…
— Почему же не отнесли?
Канцеляров засопел. Уж и сам не рад, что проговорился тогда об этих чертовых записках.
— Да что за записки?!
С большим трудом Елена Белозерова вытянула из него, что в записках, вроде дневника, содержатся вещи очень странные. Много всякой конфузной чепухи о нем, о Канцелярове. Но главное, на его взгляд, вещи, никак не предназначенные для посторонних глаз, по причине интимного характера в отношении известной персоны. Он, конечно же, намекал на саму Елену, ее отношения с утопленником.
Елена Белозерова приказала, чтобы немедленно, сегодня же Канцеляров доставил ей эти дневники.
— Вы хотите возразить?
— Ни в коем случае! — воскликнул Канцеляров. — Немедленно доставлю!
Темным ноябрьским вечером в прекрасном светлом доме пахло клубникой. В камине славно пылали березовые поленья. Канцеляров скромно сидел на пухлом диване с бокалом дорогого виски, даже не пытаясь скрыть своего восхищения, неотрывно следил за молодой женщиной, которая нетерпеливо ходила взад вперед, крепко прижав к груди драгоценную тетрадь. Елена Белозерова молчала. Она словно забыла о присутствии Канцелярова. Канцеляров проглотил виски и молча попятился к двери.
— Да! — рассеянно воскликнула Елена, направляясь следом за ним, но не делая ни малейшего движения его задержать. — Большое спасибо. И… прощайте!
Канцеляров вышел на улицу, посмотрел в морозное звездное небо и представил себе, как молодая женщина садится у камина и начинает жадно читать принесенную им тетрадь.
Глава вторая
Как выглядит человек, когда он не смотрит в зеркало
«…Звезда моя неожиданно открылась и просияла в самой середине лета **99 года.
Должно быть, какие-нибудь полоумные отшельники-астрономы, запертые в секретных обсерваториях, тут же бросились исчислять ее координаты и всяческие параметры. Чудаки, откуда им было знать: никакие вымученные формулы не помогут вызнать ее сокровенную тайну!
Но известна ли она мне самому?
Начало всему было положено мной в сумбуре редкостного умственного возбуждения, хмельного упоения и, пожалуй, частичного ослепления, а потому не поддается математически строгому анализу и объяснению. Тут ведь все дело в ароматах, эффектах осязания, цвета, полутонах, мельчайших подробностях. Особого рода отношения между особенными людьми.
А до чего приятно было наконец сказать себе однажды о чем-нибудь с абсолютной определенностью: не знаю как, не знаю почему, но это действует, действует!..
Но история не закончена и, кажется, еще может иметь самые серьезные последствия.
Господи Боже ты мой, для чего я затеял эти записки?
Может быть, хочу предостеречь наивных и самообольщающихся? Кто меня послушает, эх!
Может быть, хочу рассказать обо всем, чтобы каждый, кому дорога истина-справедливость, увидел опасность этого заманчивого соучастия, когда он добровольно причащается тайне, за вечное сокрытие которой кое-кто не пожалел бы, я знаю, всего золота мира? Ничего подобного. Причина гораздо проще… Меня переполняют необыкновенные чувства. Я не понимаю себя и не понимаю того, что здесь происходит.
Я хочу взглянуть на себя со стороны.
В конце июня с его обжигающими полуднями и черными бархатными ночами, в один из воскресных вечеров я мчался по глубочайшим туннелям метрополитена по направлению к центру Москвы.
Весело мелькали станции. Двери распахивались в благородное пространство гранита, никеля и бронзы, оттуда веяло свежей прохладой, напоминающей струение чистого кислорода. Уж не подкачивали ли его специально в вентиляцию?.. Но еще прелестнее был ощущавшийся повсюду почти зримый алеющий клубничный аромат! Он растекался от транспортируемых дачниками плетеных коробов и корзин, которые были по-бедуински укутаны белыми марлями с проступавшими на них пятнами липкого, густого сока от поздних и оттого особенно пахучих, мясисто-сахарных ягод.
Закинув ногу на ногу, я сидел в полупустом вагоне, отделанным новеньким, нежным, голубым пластиком, на стерильно-чистом ореховом сиденье, беспристрастно разглядывая собственное отражение в противоположном, поблескивавшим вороненым хрусталем окне с толстым дюймовым стеклом.
Никогда прежде я не бывал удовлетворен своей внешностью. Всегда вылезал какой-то изъянец, вроде нелепо топорщащейся пряди волос или чересчур острого носа. Теперь же я видел себя, словно во сне — где я был счастливым обладателем пушистых, идеально изящных усов. Как будто даже вовсе не я, а совершенно незнакомый человек с этими прекрасными русыми усами, а главное, с эдакими широко распахнутыми глазами, которые лучились необычным сиянием…
Как выглядит человек, когда он не смотрит в зеркало? А?..
В том-то и дело, что не во сне, не в мечтах, а в самой отчетливой реальности этим человеком был именно я!
И, как наглядная иллюстрация произошедшей замечательной перемены, едва я ступил на перрон, на меня налетела какая-то пожилая чета — дачники со своими ивовыми корзинами. Ни с того ни с сего забросали меня горячими восторгами и признаниями в любви. До чего, дескать, приятно на фоне всеобщего нынешнего разложения-деградации — фашиствующих молодчиков, грязных наркоманов, наглых спекулянтов, бандитов, похабных девок-проституток, — до чего ж приятно увидеть мое милое симпатичное лицо. И ведь не успокоились до тех пор, пока со слезами умиления не заставили принять в подарок объемистый короб отборнейшей клубники, чтобы я, например, угостил ею свою любимую, которая, по их глубочайшему убеждению, тоже должна быть чудо как хороша.
Моя любимая!.. А ведь и в самом деле! Я даже не думал об этом. Честное слово, даже в голову не приходило… Меня прямо-таки бросило в трепет, когда эти смешные старички в своем бесхитростном восхищении проговорили эти проникновенное слово. Любимая.
«Да ведь она действительно есть у меня! Притом она — одна из тех самых, кто..!» — едва не воскликнул я от такого мгновенного осознания, принимая короб с ягодами, теперь словно намагниченными, заряженными неким потайным смыслом.
После нескольких важнейших дневных встреч я действительно направлялся еще с одним визитом, может быть, наиважнейшим, в один совершенно особенный дом, чудесный, светлый и счастливый.
Пряничный особнячок светился окошками буквально в двух шагах от Пречистенки. И переулочек назывался подходяще — Чистый. За высокой стеной крошечный садик со всяческими сакурами. Подземный гараж с лимонно-желтым «Линкольном», кроваво-красной «Маздой» и трепетно-кремовой «Октавией». Сбоку настоящая бревенчатая конюшенка с двумя отлично выезженными каурой и мухортыми лошадками — Принцессой и Папирусом. Попозже вечером или ночью, для собственного удовольствия, можно поцокать по Пречистенке и Пироговке к Новодевичьему монастырю, или в противоположную сторону — мимо огромного, как мир, храма Христа Спасителя по Кремлевской набережной.
У крыльца мне не пришлось даже тянуть руку к звонку. Дверь плавно отворилась передо мной сама собой, едва я поставил ногу на ступеньку. На меня, еще стоящего в ночи, хлынул поток золотистого света. Елена Белозерова улыбалась мне, протягивая свою фантастическую руку, горячую и решительную.
У них, однако, все было по-простому, чудесно, немного старомодно. И люди удивительно душевные. Мамочка — профессор университета, искренняя, домашняя. Прекрасная, как дочь. Папка — бывший поэт, с влажными мечтательными глазами, помаргивавший большими ресницами, баснословно разбогатевший на женьшене. Почетный женьшеневод, председатель общества женьшеневодов и просто прекрасный человек, которого любили даже бандиты и банкиры.
