Осекся, заморгал.
— От врагов. Сейчас — от грузин. Э-э… Грузия. Бывшая республика… То есть как бы это… Бывшая часть Советского Союза… Нынешнюю Родину — от бывшей?
Умственное напряжение вот-вот грозило достичь красной черты. Пора было принимать меры.
— Послушайте, может, вам помочь? — спросил я.
— Вы мешаете, — хрипло ответил он.
Вот так. Что называется, осадил.
— Хорошо-хорошо, — пробормотал я. — Не буду.
Он повернулся ко мне, однако глаза его оставались не то чтобы незрячи — нет, видеть-то они меня видели, но так на собеседника не смотрят. Так смотрят на неодушевленный предмет.
— Курит, — огласил он. — Вдыхает дым с никотином. Потом выдыхает. Зачем?
— Слышь, урод! — не выдержав, окрысился я. — А не пошел бы ты…
Не стал говорить куда и нервно отправил окурок в горлышко бутылки из-под пива, используемой мною взамен урны. Урн у нас во дворе, сами понимаете, не водилось.
— Да, — скорбно отозвался он. — Смысл курения обсуждать отказывается. Настаивает, чтобы ушел… Нет, не нападает… Спасибо… Спасибо… До свидания!
Последние слова были сопровождены заискивающей улыбкой. Но я к тому времени уже и сам взял себя в руки. Принимать дурачка всерьез означает, напоминаю, претендовать на его место.
— Ну вот, — обессиленно вымолвил он, присаживаясь рядом со мной. — Отработал. Сигаретки не найдется?
Я, честно сказать, слегка ошалел — настолько эта фраза не вязалась со всем предыдущим. Машинально переставил пивную бутылку так, чтобы она стала в аккурат между нами, и достал пачку.
Пару минут дымили молча. Он, кажется, переводил дух, а я все пытался уразуметь, что, черт возьми, происходит. Прикинувшись, будто разглядываю кондиционер на втором этаже, как бы невзначай покосился на соседа. С виду совершенно нормальный человек. Хотя бывает, что дурь и приступами накатывает. Потом отпускает.
— С кем вы сейчас говорили? — спросил я.
Он испугался. Опасливо взглянул на меня исподлобья, затем торопливо сунул едва до половины докуренную сигарету в бутылочное горлышко (сигарета сказала: «Тш-ш…») и встал.
— Извините, — сипло бросил он. — Мне пора.
И устремился к своему подъезду.
* * *
Слух о том, что Рудольф Ефимыч (так, оказывается, звали моего собеседника) взял вдруг и тронулся рассудком, назавтра был уже известен всему двору. Я, как несложно догадаться, ни с кем из соседей впечатлениями не делился. Остается предположить, что свидетелей его странного поведения было и так достаточно.
Скамейку с утра оккупировали взволнованные бабушки, лишив меня привычного насеста, и пришлось мне убраться восвояси. В тесные мои свояси, что на четвертом этаже, с их рваными обоями и ржавыми разводами на потолке в прихожей. Из услышанного мною возле подъезда следовало, что Рудольф Ефимыч и вправду вдов, одинок, неустроен, а стало быть, в нынешнем своем качестве долго не протянет. Городской дурачок — растение оранжерейное и нуждается в постоянной заботе. «В холе и лелее», как выразилась сегодня одна из бабушек. А иначе путь один — в бомжи.
Приключись подобное в девяностые годы, я бы даже не удивился. Людям вроде Ефимыча легче всего прослыть тронутыми именно во времена перемен, в эпоху общенародного помешательства, ибо крыша у таких с детства прихвачена болтами. Намертво. Ну вот представьте: у всех уехали, а твоя — на месте. И какой же ты тогда нормальный?
Да, но сейчас-то не девяностые. Жизнь устаканилась, народ опомнился, прописные истины вновь обрели право на существование. Опять же, чем меньше вникаешь в окружающую действительность, тем меньше у тебя шансов свихнуться. Живи — не хочу. Глупость, если на то пошло, чуть ли не самая надежная наша защита от безумия.
А тут начал человек задавать себе простые вопросы, да еще и честно на них отвечать. Самоубийца.
Интересно, что он имел в виду, сказав: «Отработал»? В каком смысле «отработал»? Дурачком отработал? Может, и впрямь предусмотрена в городском хозяйстве такая штатная единица? Сколько, интересно, платят?
* * *
На лестничной клетке раздались голоса. Не представляю, как зимовали прежние хозяева моей однокомнатки, но железная входная дверь не имела деревянного покрытия, поэтому в запертом положении она пропускала звуки с тем же успехом, что и в распахнутом. Вот и сейчас слышимость была изумительная. Один голос несомненно принадлежал Витале с пятого этажа, два других я опознать не смог. Гости, надо полагать. Вышли перекурить к мусоропроводу. Видимо, в квартире уже дышать нечем.
Поддать они к тому времени успели крепко, и речь их изяществом не отличалась. То, что в данный момент взахлеб излагал Виталя, после беспощадной цензурной правки прозвучало бы примерно так:
— Я, доступная женщина, вчера, на мужской детородный орган, иду, подвергнутый оральному сексу, а навстречу, соверша-ать половой акт…
Ну и все прочее в том же духе.
Беседовали они минут пять. Потом вмешался некто четвертый, и мне вновь почудился голос Ефимыча. Впрочем, до конца я уверен в этом не был. Глухие отрывистые фразы новоприбывшего в смысле внятности оставляли желать лучшего. Даже учитывая замечательные качества моей двери и оторопелое молчание троицы.
Матерно грянул Виталя. Кажется, четвертому лишнему, кем бы он ни был, грозило увечье. Я двинулся к дверному глазку, но, пока шел, громогласного буяна словно выключили. Тишина поразила подъезд.
Поколебавшись, отодвинул по-тюремному громко лязгнувший засов и выглянул наружу. Пусто. Гулко. Такое впечатление, что на промежуточной площадке затаили дыхание. Затем кто-то поспешно взбежал на пятый этаж и вызвал лифт. Дождался. Уехал.
А пауза все длилась. Определенно что-то необычное происходило у нас на лестнице. Не люблю вмешиваться в чужие пьяные дрязги, но тут, кажется, случай был особый — и я, сильно сомневаясь в правильности своих действий, двинулся вверх по ступенькам. Возле мусоропровода меня ждали три восковые фигуры. Две из них, принадлежащие незнакомцам, сидели на подоконнике, тупо уставясь в некую точку пространства. К той же точке стремился и сизорылый, пучеглазый Виталя — с явным намерением удушить ее, падлу, в зародыше. Стремился, но был перехвачен некоей неведомой силой, остановившей его на полпути.
С моим появлением восковых фигур стало четыре.
Была такая ныне забытая детская игра. Называлась «Море волнуется». Море волнуется — раз… Море волнуется — два… Море волнуется — три…
Отомри!
Я отмер. Приблизился к Витале, тронул не без опаски его угрожающе растопыренные пальцы. Теплые. Во всяком случае, сравнительно с моими.
— Э! — испуганно окликнул я. — Мужики! Что это с вами?
Мне послышался еле уловимый звук, напоминающий хруст тончайшей ледяной корочки. Скорее всего, померещилось. Трое шевельнулись, заморгали. Завидев меня, одурели вконец.
— А где… — Виталя облизнул губищи, огляделся.
— Кто? — спросил я.
— Ну… этот…
Очумело переглянулись. Давно я не чувствовал себя так неловко.
Из дурацкого положения нас вывел Виталя.
— Слышь, — все еще продолжая моргать, нашелся он. — Сосед. Это… Выпить хочешь?
* * *
Я согласился и, пожалуй, зря. Мое подозрение, что в разговор трех друзей на промежуточной площадке четвертым вклинился именно Ефимыч, подтвердилось, но большего мне из них выпытать так и не удалось. При одном только упоминании о случившемся собутыльники мрачнели. Такое чувство, будто они ни слова не запомнили. Вынесли одни впечатления.
— Дурак какой-то…
— Нет, ну а что он говорил хотя бы?
— А мужская принадлежность его знает! — нервно отвечал Виталя. — Звенящий тестикулами он и есть звенящий тестикулами!
Собственно, сегодняшний монолог Ефимыча я бы мог восстановить и сам — по образцу вчерашнего. Гораздо больше меня интересовало странное состояние, в котором я застал трех орлов у мусоропровода, однако расспрашивать их об этом казалось мне крайне бестактным, а то и просто бессмысленным занятием. Будь они даже трезвы, тут же постарались бы или все забыть, или придать событию какое-никакое правдоподобие.
Ну, стояли, ну, разговаривали. Подошел. Обидел. Растерялись.
А когда опомнились, ушел уже. На лифте уехал.
* * *
Вернувшись к себе, я первым делом жахнул крепкого кофе и попробовал поразмыслить.
Кажется, ошибся. Что-то не слишком похож наш Рудольф Ефимыч на обычного городского дурачка. Дурачок непременно должен быть безобиден и беззащитен. Вот первое, что от него требуется. А умственная ущербность — так, придаток, даже не слишком обязательный. Дурачок, да будет вам известно, существует вовсе не для того, чтобы нести околесицу. Его обязанность — пробуждать добрые чувства в окружающих и повышать их самооценку. Но, в отличие от нищих, он это делает бескорыстно.
