— Этого не было!
Женский голос, полный слез и возмущения прозвучал на высокой ноте, сорвался и смолк.
По залу прошелся шорох. Кто-то засмеялся. Кто-то захлопал в ладоши.
Редактор дождался тишины.
— Юлечка, милая, не надо казаться дурочкой. Ты же могла так подумать? Могла. Думать — твое конституционное право. Это обязанность профессионального журналиста — создавать скандалы, раздувать их. Тебе объяснить, как это делается? Нет? Тогда пойми — красивые колени — а они у тебя красивые — должны работать.
В зале опять оживились.
— У кого есть интересные предложения?
— Павел Семенович, пришло забавное письмо, — голос девичий, звонкий. — Пишет некая гражданка Рубальская.
— И что она пишет?
— Вот. «Как мне быть, если мой муж гомосексуалист? В храм блаженства он предпочитает проникать не через парадный, а через задний, черный вход?..»
— Я понял, Вика. Понял. Прекрасная тема! Только подать ее нужно смачно. Организуйте беседу врача. Пусть расскажет все, что знает о храме блаженства и входах в него…
— Павел Семенович, у меня тоже тема.
Теперь инициативу постарался перехватить мужчина.
— Ну?
— Председатель правления областного общества глухих Смальц издал служебную инструкцию. В ней он запрещает сотрудникам критически отзываться о персоне председателя. Те, кто ведет такие разговоры, должны наказываться вплоть до увольнения
— Макаров, ты это всерьез?
— Конечно.
— Тогда почему материал не у меня на столе? Таких самодуров, как этот Шмальц, нарушающих конституцию и основы демократии, надо стегать не стесняясь. Чтобы к вечеру статья была в секретариате. И не жалейте выражений…
Настроенность редактора на борьбу с теми, кто попирает права и свободы людей, показалась Ручкину добрым знаком. То, о чем он собирался сообщить газете, было куда опаснее для общества, нежели выверты глупого чиновника Смальца.
Минут десять спустя, совещание, которое в редакциях по традиции называют летучкой, даже если оно длится три часа, окончилось.
Затопали ноги, застучали сдвигаемые с мест стулья. Как стадо бизонов, спешивших на водопой, из зала заседаний в коридор вывалилась толпа гангстеров печатного станка. Мимо Ручкина неслись мальчики, готовые при слове «сенсация» разгребать руками свежее дерьмо, и девочки, которым ради интересов профессии рекомендовалось повыше открывать свои ноги.
Кисляк сама узнала Ручкина. Подошла и спросила:
— Василий Иванович?
Ручкин вскочил со стула, заулыбался.
— Так точно, Лариса Сергеевна, я.
— Пройдем ко мне в кабинет. Кстати, Василий Иванович, вы мало изменились.
Ручкин заметно смутился.
— Что вы, куда там! Возраст не красит. А вот вы, Лариса Сергеевна, расцвели. Во всех отношениях: и внешне и творчески.
— Ну, ну, Василий Иванович, я ведь так чего доброго и поверю.
— Я совершенно искренне. Меня всегда поражала ваша смелость. Для женщины роль криминального репортера не совсем подходит. А вы…
Кисляк мило улыбнулась. Взяла со стола золоченую зажигалку, высекла огонь, прикурила, со вкусом затянулась.
— Говорите, говорите, Василий Иванович. Комплименты всегда приятны.
Ручкин сделал недоуменное лицо.
— Почему комплименты, Лариса Сергеевна? Я, извините, читал большинство написанных вами материалов. Во всяком случае, так думаю. И скажу — вы никогда не мельчили. Я знаю, как такие выступления воспринимались властями…
— Милый Василий Иванович! — в голосе Кисляк прослушивалось неподдельное уважение к гостю. — Мне было бы неприятно обманывать вас. Очень неприятно. Тем более, что, судя по всему, вы сохранили удивительную наивность…
Последние слова резанули Ручкина по самолюбию. Он давно уже не считал себя наивным и не принимал на веру расхожие лозунги и обещания, которыми так любят швыряться политики. Постоянное общение с теневой стороной жизни позволило ему научиться ясно видеть идеологические подмалевки, которыми пропаганда приукрашивала действительность. И вдруг…
Однако ни смущения, ни обиды Ручкин не показал.
— Возможно, Лариса Сергеевна. Все возможно. И все же мне кажется, вы кокетничаете. Ваши публикации в равной мере задевают интересы криминалитета и властей, которые так любят болтать о борьбе с преступностью.
— Я ожидала, Василий Иванович, что вы обидитесь на мои слова. Извините, если все же уязвила вас. — Она взглянула на часы. — Давайте о деле. Мне скоро надо уехать.
Ручкин подробно, с четкостью милицейского протокола изложил события, о которых предлагал написать в газете.
Кисляк слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Только когда он окончил, спросила:
— Если это не Вадим Васильев, то кто же убийца? Вы его не назвали. Я понимаю, в умолчании вся прелесть детектива, но в конце повествования имя преступника должно быть названо.
— Это Игорь Немцев. Сын губернатора. Сейчас он скрывается под девичьей фамилией матери и имеет паспорт на имя Игоря Мещерского.
Кисляк твердым мужским жестом задушила сигарету, прижав ее к пепельнице. Поджала губы. Подумала.
— Сволочь он, подонок! — Оценка прозвучала с предельной откровенностью. — Но, Василий Иванович, можете меня презирать, можете даже убить, только от предлагаемой публикации я вынуждена отказаться.
Прямота ответа поразила Ручкина. Он понял: его надежда на прессу рухнула. Единственный человек, который мог поднять голос в защиту Вадима Васильева, открыто испугался предложенной ему роли разоблачителя.
— Вы боитесь? — Ручкин хотел сказать «боитесь губернатора», но последнего слова не произнес. Оно и без того подразумевалось.
— Боюсь, но это сложнее, чем вы подумали.
— Что значит сложнее?
— Это со стороны кажется, что пресса может все, потому что ей позволено поступать по своему усмотрению. Но нам-то собственные возможности известны лучше. Есть потолок, выше которого газете не разрешено прыгать. И мы не прыгаем. Сегодня, к примеру, главный дал команду втюхать фельетон о председателе правления общества глухих Смальце. Этот болван написал инструкцию для аппарата правления. В ней указал, что любая критика сотрудниками действий председателя — это нарушение трудовой дисциплины. Могу заверить, что наш сотрудник вволю попляшет вокруг этой глупости. Теперь учтите, если бы подобное распоряжение написал губернатор или наш любимый мэр, мы бы подобный факт в упор не заметили.
— Однако вы даже президента страны щиплете за пятки. И ничего.
— Вы слыхали, кто такой господин Сагитов?
— Немного.
— Так вот, мы щиплем президента, как вы сказали, ровно в той мере, в какой им бывает недоволен господин Сагитов.
— Он что, — Ручкин изумленно смотрел на Кисляк, — ваш начальник?! Вот не слыхал!
— Он больше, чем начальник. Он наш хозяин. Мы все еще по привычке говорим: «наша газета». А на деле она его. И те, кто тут работают, живут его милостью.
— Но вы же так смело бомбите коррупцию. Бьете всяческий криминал. Как же это можно, если над вами кто-то стоит?
— Над нами, Василий Иванович, стояли и будут стоять всегда. Раньше — обком партии. Теперь хозяин. Уйдет один, найдется другой. Нас могут продать, закрыть, что угодно…
— Неужели Сагитов читает все, что вы собираетесь дать газете?
— Нет, для этого есть главный редактор. Он один точно знает, что Сагитову угодно, что — нет.
— А если все же попробовать?
— Не имеет смысла. Идти на диких зверей с холостыми патронами — это не проявление смелости. Это — безрассудство. Если угодно — глупость.
— Мы все же живем не в джунглях. Раскрывая глаза людям на правду, вы создаете общественное мнение. Ваши статьи, как взрыв, привлекают внимание общества. Будоражат его. Заставляют думать. Бороться…
— Как звучат мои статьи я знаю, наверное, лучше вас. Это обычные хлопки. Так бывает, когда разбивают бумажный пакет, надутый воздухом. Все поворачивают головы и тут же отворачиваются: гром не из тучи…
— И все равно народ о вас думает иначе.
— Народ? Не надо, Василий Иванович! Не обманывайте себя. Народа нет. Есть люди. И каждый из них стоит сам за себя. Надо прижечь огнем сто задниц сразу, чтобы эти сто человек дружно заорали в один голос. Но когда прижигают зады в индивидуальном порядке — на зрелище все придут посмотреть: интересно.
— Вы же «четвертая власть»!
— Ой, ой! — Кисляк притворно охнула. — Я в вас окончательно разочаруюсь. О какой четвертой власти вы говорите? О прессе? Побойтесь Бога! Мы сейчас как никогда только представители второй древнейшей профессии.
Ручкин молчал.
— Василий Иванович, — Кисляк положила свою руку на его.
Ладонь у нее была теплая, мягкая. А сама она выглядела усталой, измученной женщиной. — По-моему, у нас получился прямой и откровенный разговор. Так? Потому скажу вам то, что никогда не сказала бы никому другому. Для начала один вопрос. У вас были случаи, когда задержанного вами человека кто-то не разрешал наказывать?
